Никто не знал, откуда она появилась. Была невестою одного, вышла за нелюбимого.
Муж, издатель и начинающий поэт, превратил их дом на Знаменке в салон для литературной богемы. Здесь всерьез увлекались мистикой – картами Таро, столоверчением и даже черной магией. А еще пили вино из хрупких бокалов, читали стихи собственного сочинения, влюблялись…
Вскоре незнакомка стала музой и… виновницей нешуточных страстей.
Девушка с серебряным смехом. Невысокая, тонкая, черноокая… Не красавица, но было в ее облике что-то необъяснимо манящее. Темное. «Русская Кармен», — шептались за спиной. «Нина Петровская», — представлялась она.
Странная внешность отражала странную душу. Обыденность была для Нины загадкой. Точнее, неразрешимым вопросом: как можно так жить? Она не могла. Постоянно чувствовала оторванность от быта и людей, почти что ненависть к предметному миру. Свернувшись клубочком, часами мечтала о любви, о чувстве безграничном, безусловном, безумном: «Когда она придет, как огненный вихрь, она сметет все то, что называется «жизнью». В ней утонет все маленькое, расчетливое, трусливое, чем губим мы дни».
Наступила осень.
Он был сумрачен и хорош собой. В него влюблялись многие. Он же питал чувствами творчество, и вновь возвращался к душевному равновесию и пирогам с морковью (что виртуозно готовила его жена).
Это не была любовь с первого взгляда. Поначалу их объединила идея вернуть охладевшего поклонника Нины с помощью магии. Взаимное влечение стало потрясением для обоих. Отношения, длившиеся семь лет, вместили в себя все. Неведомое им ранее, полное слияние душ и тел, опустошающее и наполняющее одновременно. Романтические свидания в самых прекрасных уголках мира и длинные телефонные разговоры. Жестокие бессмысленные измены, безумные сцены ревности, выстрелы в упор из револьвера… И письма, тысячи писем, нежных, горьких, страстных!
Как вы, наверное, догадались, у этой истории печальный конец. Но мы не будем заглядывать на последнюю страницу.
P.S.
«Однажды в час великой тоски я написала ему письмо и всунула в бумаги. Ну… звала прийти как-нибудь ночью… И странно — забыла, что написала, на три дня. На четвертую ночь он пришел, — то был полусон, полуявь. В моей комнате, сел за столом против кровати и смотрел на меня, живой, прежний. И вдруг я вспомнила, что он умер…»
Антоновка,
10 июля 1905 года
Ты мне поверишь, девочка Нина, звездочка моя,
как часто, как часто ко мне возвращаются во сне эти дни среди гранитов, наши дни, и почему-то особенно часто именно Твоя комната в Раухе, ее окно, за которым тонкоствольные сосны, крыша другого дома и клочок голубой Саймы; и мне кажется, что Ты опять сидишь в этом кресле, втиснутом между комодом и столом, сидишь и куришь тоненькую папиросу, а я опять около Тебя на коленях, сжимаю Твою руку, вижу Твои глаза, смотрю, смотрю в них. Это стало моей любимой грезой, «mon rêve familien» (вспоминая заглавие Верлэновского стихотворения)*.
Но сегодня мне снилось совсем иное,— один из тех аллегорических снов, какие хорошо знаешь Ты. Мне снилось, что в каком-то приморском городе (полу-Гельсингфорсе, полу-Генуе) я искал Тебя, мучительно искал — на улицах, в садах, на пристане. Мне сказали, что Ты в каком-то кафэ. Я вошел. Что-то вроде «испанской бодеги», но полной людьми. Шум, говор, дым. Какая-то женщина обняла меня, зовя за собой. Я вырвался. Вышел. Мне опять сказали, что Ты на корабле. Я пошел туда. На палубе Тебя нет. Я сошел в каюты. И там Тебя нет. Я спустился в трюм, темный, душный. Тогда надо мной опустили дверь-крышку. Я понял, что я в плену или в тюрьме. Стал скрипеть подымаемый якорь, и корабль поплыл куда-то. И меня охватило последнее отчаянье, и я бросился ничком на доски. Проснулся, конечно, с тем же чувством отчаянья, которое уже не покидает меня весь день…
«Верь мне, что я Тебя люблю все так же, — все так же, ибо время для меня остановилось, как для умершего,
по спиритической теории, и длится один долгий день разлуки…»
Ах, девочка! девочка! милая, хорошая, маленькая! как страшно ничего не знать о Тебе день за днем. Это после того, как я был с Тобой все часы дня, почти все минуты! После того, как я следил смену всех, самых беглых Твоих настроений, ловя их в выражениях Твоего лица! Помнишь! помнишь! я угадывал Твои мысли, прежде чем Ты произносила слово! А теперь, быть может, Ты переживаешь что-то новое, что-то важное, а я не знаю ничего, совсем ничего. Да и, конечно, переживаешь. Проходят люди, приходят письма, мелькают целые дни, т.е. целые жизни! Я храню Тебя в душе такой, какой Ты была в день разлуки. Но Ты уже другая, уже все в Твоей душе стало иным. Ибо беспощадно верно изречение древнего Гераклита: «все течет!» и «нельзя войти в одну и ту же реку дважды». То течение, которое мчало нас обоих вместе, — уже далеко. Перед глазами словно все тот же водопад мгновений, но каждый атом в нем уже новый! И еще тысячелетия и миллионы лет будет свергаться этот водопад, меняясь каждый миг и наполняя души людей тоской о невозвратном, да, о невозвратном. Да, Ты мне сулишь, как ребенку, сломавшему куклу, — новую, лучшую. А я плачу, как ребенок, и упрямо повторяю: «Не
хочу лучшей, хочу ту же самую!»
Сейчас у меня есть только одна отрада: та, которую я верно предвидел, — мой роман, Твой роман. Пишу его увлеченно, пишу, предавшись работе, весь день. Там, на этих исписываемых мною страницах, Ты, та Ты, которую я знаю, которую люблю, которую хочу сохранить себе и миру — навек! Как хорошо, какое счастье искать точных слов, какие Ты могла бы произнести. Невольно, как всегда, когда пишешь, делаешься тем лицом, от имени кого говоришь. И я ловлю себя почти на актерстве: я вслух произношу слова моей Велли*, стараюсь уловить Твое произношение, чувствуя иной раз, что так Ты не сказала бы, и торжествуя наконец, что вот-вот это истинно Твой голос. И тут же я могу еще раз повторить все слова о любви, которые я говорил Тебе за эти девять месяцев, повторить их более сознательно, более сосредоточенно, но все с той же страстью. И могу сказать другие слова, которые не сказались в свое время, которые я не посмел прошептать Тебе, но которые были живы, хотели жить и теперь находят свое воплощение. Все, все пережитое я переживаю вновь, и в моем мире я сам и действующее лицо, и Судьба, впрочем, нисколько не более снисходительная, чем та, которая властвовала нами.
Верь мне, что я Тебя люблю все так же, — все так же, ибо время для меня остановилось, как для умершего, по спиритической теории, и длится один долгий день разлуки. Как в тот миг, я
Твой, Твой
Валерий.
Письмо адресовано возлюбленной и музе русского поэта и писателя Валерия Брюсова (13.12.1873 — 09.10.1924) Нине Петровской (1879 — 23.02.1928).
Текст печатается с сокращениями, особенности орфографии и пунктуации сохранены.
*Mon rêve familier/»Моя привычная мечта» — сонет Поля Верлена из его книги «Сатурнические стихотворения»/Poèmes saturniens (1866), переведенный Брюсовым на русский язык под заглавием «Привычная мечта» (1901).
**Имя героини в ранних набросках романа В. Брюсова «Огненный Ангел» (1907).
