Собрание сочинений #21

Счастье… Мы встретимся с этим словом на страницах романа не раз. «La joie», «la chance», «la fortune», «la veine»… Боже, сколько у французов имен для одного мимолетного состояния?

Для Франсуазы Саган счастье стало одним из желанных сокровищ, на поиски которого она отправилась с момента прочтения в тринадцать лет нашумевшего сочинения ее соотечественника «Яства земные»/Les Nourritures terrestres (1887), где в частности были такие строки: «Наслаждение. Это слово я хочу повторять беспрестанно; я считаю его синонимом благосостояния и хорошего самочувствия, и даже просто существования. Почему Господь не создал мир только в соответствии с этим…»

Еще во время учебы в католическом лицее Саган решила, что она атеистка. Строгие правила монастыря, при котором находилась школа, претили ей. Спеша к утренней мессе, девочка часто встречала по дороге загулявших полуночников. С любопытством вглядываясь в их лица, она пыталась представить себе их жизнь, угадать, о чем они думают, что чувствуют… Она догадывалась, что для взрослых существует нечто иное, чем скучные уроки религии, то, что пока ей недоступно. И постепенно в ее сознании назревал бунт.

Писательница вспоминала: «Яства земные» оказалась первой книгой, указавшей мне, кто я есть в глубине души и чем хотела, чем могла бы стать. Андре Жид — ее автор и мой крестный отец — родство, в котором нынче признаются уже не слишком охотно, а объявлять его книгу своей настольной стало даже смешно. Зато я точно помню, что прочла ее первые предложения — первые указания, обращенные к Натанаэлю, — вдыхая аромат цветущей акации».

Что же это за таинственная книга, столь повлиявшая на сознание Франсуазы Саган? Одни называли ее учебником, проповедующим сладострастие, другие и вовсе объявляли опасной для тех, кто не прислушается к последним словам самого автора: «Натанаэль, выбрось мою книгу…». Конечно, Саган, как и многие другие читатели, не последовала этому совету. Она восприняла ее как гимн наслаждению, как прославление человеческого естества – чувственного, неукротимого, жаждущего счастья, живущего согласно своим, земным законам… Неслучайно ее любимым поэтом в ту пору был Жак Превер. Она часто цитировала его стихи:

«Отче наш, сущий на небесах,
оставайся на небе,
а мы останемся на земле,
которая иногда бывает такой
прекрасной,
на земле с ее тайнами Нью-Йорка,
на земле с ее тайнами Парижа,
которые стоят не меньше, чем
тайна единства в трех лицах…»

Прогулки под луной, бары, кабаре, казино, гоночные автомобили, веселые кутежи с друзьями – чем не рай на земле? Праздность и праздничность необходимы, чтобы отменить рутину будней, избежать одиночества, взаимонепонимания и скуки… Все закончилось неожиданно. 14 апреля 1957 года писательница торопилась на встречу с друзьями (надо сказать она любила быструю езду), однако на повороте не справилась с управлением. Когда девушку вытащили из-под обломков, она была без сознания. Чудом ей удалось выжить, но прежняя счастливая и беззаботная Франсуаза, кажется, исчезла навсегда…

Неужели «Яства» и впрямь были отравлены? Что если твоими поступками будет распоряжаться не сердце, не разум, а жажда наслаждений? Героини Саган, да и она сама, не смущаясь, выражали это новое, скандальное для того времени мироощущение: «То, что меня всегда прельщало, это прожигать свою жизнь», — признавалась писательница; «Жажда удовольствий, счастья составляет единственную постоянную черту моего характера», — говорит Сесиль, героиня первого романа француженки; «Они не мы, они не одержимы страстью быть счастливыми», — спустя десять лет вторит ей Люсиль.

Плохо ли это? Опасно? Преступно? У Саган вы вряд ли найдете ответ на этот вопрос. Она избегала нравоучительных отступлений. Но, если вы чувствуете возмущение, недоумение, протест — значит, автор достиг своей цели. Ведь бездумное стремление к счастью не всегда – невинный побег…

Три книги и фильм, которые помогут глубже прочувствовать творчество Франсуазы Саган:

История из первых уст всегда лучше любой биографии, написанной исследователем. Сборник интервью разных лет с говорящим названием «Не отрекаюсь…» позволит заглянуть в душу романистки настолько, насколько она хотела этого сама.

В книге «Здравствуй, нежность» Дени Вестхофф, единственный сын Франсуазы Саган, рассказывает о своей матери без прикрас, но трепетно и с большой любовью.

Три года историк искусств Софи Делассейн работала над книгой «Любите ли вы Саган?..» и нашла уникальные документы и свидетельства. Исчерпывающая биография поможет восполнить любой пробел.

О жизни «очаровательного маленького чудовища» снят всего один фильм. Но хороший. Главную роль в байопике «Саган» (2008) исполнила Сильви Тестю да так, что многие поговаривают о реинкарнации.

Франсуаза Саган,
«Зима любви»

Моим родителям

Предпринял я волшебный путь —
В ловушки счастья заглянуть.

Артюр Рембо

Часть I. Весна

Глава I

Она открыла глаза. Резкий порыв ветра решительно ворвался в комнату. Он превратил занавески в паруса, всколыхнул цветы в большой вазе на полу, а затем спугнул сон. Это был ветер весны, первый весенний ветер. Он пах лесом, землей, юной зеленью. Он пронесся по пригородам Парижа, по улицам, пропахшим бензином, и на рассвете, легкий, словно призрак, влетел в ее комнату, чтобы, еще до того, как она проснулась, сообщить, что жизнь прекрасна.

Она открыла глаза, потом снова их закрыла, перевернулась на живот и поискала наощупь часы. Ее лицо при этом было зарыто в подушку. Наверное, она где-нибудь их забыла, она все всегда забывала. Она осторожно поднялась и выглянула в окно, было еще темно, а окна напротив закрыты. Этот ветер был явно неправ: залететь в окно в такую рань… Она легла обратно в постель, решительно подоткнула под себя одеяло и еще несколько минут убеждала себя, что спит.

Напрасно. Ветер продолжал гулять по комнате. Она чувствовала его, чувствовала, как он продолжает бередить занавески и нервно дразнить покорные розы. Иногда он проносился над ее головой, обдавая запахами деревни, которые словно умоляли: «Ну вставай же, пойдем погуляем вместе». Отяжелевшее, еще во власти теплой постели тело отказывалось внимать этому зову, обрывки сна еще владели ее сознанием, но губы, губы уже растягивались в счастливой улыбке. Утро, сельское утро… Четыре платана у террасы, их листья, такие четкие, словно их кто-то аккуратно вырезал на фоне светлеющего неба, шорох камней под лапами собаки на гравийной дорожке — вечное детство… Что тут скажешь? Какими еще словами можно передать это очарование? Очарование детства. После всего, что уже сказали писатели в своих книгах и психоаналитики в своих трактатах? Сколько всего люди наговорили после этих волшебных слов: «Когда я был маленьким»?.. В чем же очарование этого навсегда ушедшего времени? Вез всяких сомнений — ностальгия по безвозвратно утерянной беззаботности, беспечности… Но она знала, прекрасно знала (хотя никому никогда не говорила об этом), что смогла вынести из детства эти качества. Да, она ощущала себя совершенно беспечной и беззаботной.

Эта последняя мысль заставила ее подняться. Она оглянулась в поисках халата и не нашла. Кто-то убрал его, но куда? Вздохнув, она открыла шкаф. Нет, она решительно никогда не сможет привыкнуть к этой комнате. Да и ни к какой другой тоже. Обстановка всегда была ей глубоко безразлична. А между тем это была красивая комната, с высокими потолками, большими окнами, выходившими на одну из улиц на левом берегу Сены. На полу лежал ковер в серо-голубых топах. По нему было приятно ходить, и он успокаивал глаз. А кровать напоминала остров с двумя рифами: ночным столиком у изголовья и низким столом между двумя окнами. Шарль уверял, что оба предмета выдержаны в одном стиле и весьма дороги. А затем нашелся и халат. Шелковый: да, роскошь, по правде говоря, довольно приятная штука.

«Утро, сельское утро… Четыре платана у террасы, их листья, такие четкие, словно их кто-то аккуратно вырезал на фоне светлеющего неба, шорох камней под лапами собаки на гравийной дорожке — вечное детство…»

Она прошла в комнату Шарля. Он спал. Лампа у изголовья горела, а окна были закрыты. Никакой ветер ему был не страшен. Таблетки снотворного аккуратно лежали рядом с пачкой сигарет, зажигалкой, бутылкой минеральной воды и будильником, который был поставлен ровно на восемь. Лишь одна газета «Монд» валялась на полу. Она села на кровать в ногах и стала смотреть на него. Шарлю было пятьдесят. Красивые черты лица, правда, немного вялые. Когда он спал, у него почему-то всегда был несчастный вид. А в это утро выражение лица было еще более грустным, чем обычно. Он занимался торговлей недвижимостью, имел много денег и был вынужден часто общаться с людьми. Это общение давалось ему с трудом: мешали вежливость и врожденная робость. Подчас эти качества делали его излишне холодным. Вот уже два года как они жили вместе, если, конечно, можно назвать совместной жизнью проживание под одной крышей. Если двое вращаются в одном кругу и иногда делят одну постель… Шарль повернулся лицом к стене и застонал во сне. И вновь она подумала о том, что не принесла ему счастья, но тут же добавила про себя, что то же самое было бы и с другой женщиной, если она моложе на двадцать лет и страдает комплексом независимости. Она взяла с ночного столика пачку сигарет, бесшумно прикурила и продолжала рассматривать его. Волосы Шарля начинали седеть, а на красивых руках явственно проступили вены. Губы были бледными и бескровными. Она почувствовала нежность к этому спящему мужчине. Как можно быть таким добрым, умным и таким несчастным? И она ничего не могла исправить, ничем помочь… Невозможно помочь человеку, который родился и должен жить, а потом умереть. Она закашлялась и пожалела о том, что закурила натощак. Нельзя курить натощак, а также много пить, быстро водить машину, часто заниматься любовью, перегружать сердце, тратить много денег… ничего нельзя. Она зевнула. Нет, сейчас она сядет в машину и полетит вместе с ветром по сельской дороге. Сегодня у нее не было работы, как впрочем и в другие дни. Она даже забыла, что такое работа. Благодаря Шарлю.

Полчаса спустя она уже мчалась по дороге в Нанси. Из приемника в машине лилась музыка. Передавали концерт. Кто это был? Григ, Шуман, Рахманинов? Во всяком случае кто-то из романтиков, но кто? То, что она никак не могла вспомнить, раздражало ее и одновременно нравилось. Она воспринимала культуру лишь через память, чувственную память. «Да я ведь слышала это раз двадцать. Я помню, что была так несчастна… Мне казалось тогда, что эта музыка навечно переплелась со страданием». Но она уже не помнила, с чем были связаны те страдания. Это подступала старость. Но она мало ее беспокоила. Стояла прекрасная погода, и ей незачем было копаться в самой себе, думать, пытаться взглянуть на себя со стороны. Зачем, когда настоящее мчалось навстречу вместе с весенним ветром?

Глава II

Шум мотора во дворе разбудил Шарля. Он услышал, как Люсиль напевала что-то, закрывая двери гаража, и с удивлением подумал, а который, собственно, сейчас час? На будильнике было восемь. На какое-то мгновение он испугался, что Люсиль заболела, но веселые нотки в ее голосе успокоили его. Он было бросился к окну, чтобы крикнуть, остановить ее, но удержался. Эта эйфория Люсиль была хорошо ему знакома: эйфория одиночества. Шарль на секунду закрыл глаза. Итак, он сдержался. В первый раз за день. В первый из тех тысяч, что ему предстоят сегодня. Чтобы не огорчать Люсиль, чтобы не расстраивать Люсиль… Если бы он был хотя бы на пятнадцать лет моложе, он бы не задумываясь распахнул окно и крикнул: «Люсиль, вернись, я уже проснулся». Таким уверенным, привычным, обыденным тоном. И она вернулась бы и принесла чашку чая Она села бы к нему на постель, а он стал бы рассказывать что-нибудь этакое, смешное и, конечно, рассмешил бы ее до слез. Он пожал плечами. Нет, даже пятнадцать лет назад он не смог бы рассмешить ее. Он никогда не был веселым человеком. Лишь год назад и то благодаря ей он открыл для себя, что такое беззаботность. Открытие далось нелегко, как учеба бездарному ученику.

Он приподнялся и с удивлением посмотрел на пепельницу. В ней лежал раздавленный окурок, и он подумал — неужели накануне вечером он забыл выкинуть ее содержимое в камин? Нет, это было невозможно. Должно быть, Люсиль зашла к нему в комнату и выкурила здесь сигарету. Да и небольшая вмятина в ногах кровати указывала на то, что она сидела, пока он спал. Сам он никогда никого не беспокоил во время сна. Горничных очень радовало это обстоятельство. И вообще, его всегда хвалили за эти достоинства: спокойствие, флегматичность, прекрасные манеры. Есть люди, которых хвалят за иное, за шарм, например. Но с ним такого никогда не случалось. Никогда и никто не говорил ему, что он обаятелен, по крайней мере, от чистого сердца. А как жаль! Вот тогда бы он почувствовал себя на коне! Некоторые слова заставляли его жестоким образом страдать, словно неприятные, ускользающие воспоминания. Такие слова как шарм, непринужденность, беззаботность и еще, Бог знает почему, слово «балкон».

Как-то раз он рассказал об этом Люсиль. Нет, конечно, не обо всем, а лишь об этом слове «балкон». «Балкон? — переспросила удивленно Люсиль. — Но почему именно балкон?» Она повторила несколько раз: «Балкон, балкон». Затем спросила его — один балкон или несколько. Он ответил, что несколько. Тогда она поинтересовалась, не связаны ли эти балконы как-нибудь с его детством. Он ответил, что нет. Она взглянула на него с интересом, и, как всякий раз, когда она смотрела на него иначе, нежели просто доброжелательно, в нем проснулась безумная надежда. Но она пробормотала что-то насчет небесных балконов Бодлера, и на этом все кончилось. Собственно, как обычно — ничем. А он любил ее. Он любил ее так, что боялся даже дать ей почувствовать, насколько сильна эта любовь. И вовсе не потому, что она могла каким-либо образом воспользоваться этим знанием. Нет, просто это могло взволновать или расстроить ее. Так или иначе, но однажды она оставит его. Что он принес в ее жизнь: спокойное благополучие, уверенность, что ничего никогда не произойдет? Но он знал, что это меньше всего волновало ее. Наверное…

«Он любил ее так, что боялся даже дать ей почувствовать, насколько сильна эта любовь»

Он позвонил, затем подобрал с пола «Монд» и попытался читать. Бесполезно. Люсиль, наверное, сейчас неслась по дороге со всей скоростью. Правда, машина, которую он подарил ей на Рождество, была надежной… Он тогда позвонил одному из своих друзей из автомобильного еженедельника, чтобы узнать, какая марка надежнее и вообще лучше. Его интересовали спортивные модели. Он еще сказал тогда Люсиль, что купил первую подвернувшуюся под руку, заказал случайно… Она была очень довольна. Но если ему сейчас позвонят и скажут, что на обочине дороги обнаружен перевернутый спортивный автомобиль с телом женщины внутри, документы которой… Он встал. Кажется, он начинает сходить с ума.

Вошла Полин. В руках у нее был поднос с завтраком. Он улыбнулся.

— Какая сегодня погода?

— Немного пасмурно. Но пахнет весной, — ответила Полин.

Ей было шестьдесят лет, десять из которых она провела на службе у Шарля. Он хорошо знал ее: поэтические отступления были не в ее характере.

— Весна? — переспросил он машинально.

— Да, так сказала мадемуазель Люсиль. Она спустилась на кухню раньше меня, взяла апельсин и сказала, что должна ехать, потому что пахнет весной.

Она улыбалась. В те, первые, дни Шарль очень боялся, что она невзлюбит Люсиль и даже будет ее ненавидеть. Месяца два Полин приглядывалась к ней, а затем вынесла свой вердикт: «У Люсиль разум десятилетнего ребенка, месье тоже недалеко от нее ушел, поэтому он не в состоянии заботиться о ней и тем более оградить от житейских неурядиц. А посему этим должна заниматься она, Полин, больше некому». С завидной энергией она принялась командовать, указывая Люсиль, когда нужно отдыхать, когда есть, а когда не пить. Кажется, это забавляло Люсиль, и она охотно подчинялась. Это было одной из его маленьких домашних тайн. Она волновала Шарля и одновременно радовала.

— Так она взяла только апельсин?

— Да, и попросила меня передать вам, чтобы вы вдохнули полной грудью, когда выйдете из дома. Потому что пахнет весной.

Полин произнесла эти слова спокойно, без всякой интонации. Понимала ли она, что Шарль выклянчивал у нее послание от Люсиль? Иногда она избегала его взгляда. И тогда ему казалось, что она осуждает не его связь с Люсиль, а ту страсть, которую он питал к ней. Болезненную, ненасытную, о которой, конечно, никто даже не догадывался, кроме нее. И Полин в своем снисходительном, материнском отношении к Люсиль, никак не могла понять его чувств. Да, конечно, она жалела бы его, если бы он влюбился не в эту «милую девушку», как Полин называла Люсиль, а в какую-нибудь «злую женщину». Она и не подозревала, что первое могло быть во сто крат хуже.

Глава III

Клер Сантре жила в роскошной квартире, сохранившейся еще с того времени, когда был жив бедняга Сантре. Правда, в интерьере уже не стало былого блеска. Это было заметно по множеству мелочей: мебели стало меньше, голубые занавески не раз перекрашивались, а приходящая прислуга имела рассеянный вид и часто путалась, не в силах запомнить, какие из пяти дверей гостиной куда вели. И тем не менее это была одна из лучших квартир на авеню Монтень, а приемы, которые устраивала Клер, считались очень изысканными. Клер была высокой худощавой блондинкой, которая с тем же успехом могла быть и брюнеткой. Ей было чуть более пятидесяти, но выглядела она значительно моложе. Она весело говорила о любви с видом женщины, которую это больше не интересует, но которая сохранила приятные воспоминания. Женщины любили ее, а мужчины, добродушно посмеиваясь, приударяли за ней. Клер входила в ту славную небольшую когорту пятидесятилетних дам, которые не только умудрялись хорошо жить и оставаться в моде, но и сами иногда задавали тон. На званых обедах Клер всегда присутствовали пара американцев и пара венесуэльцев. Она заранее предупреждала гостей, что эти люди ничем не интересны, просто она состоит с ними в деловых отношениях. И они обедали у нее, сидя рядом с какой-нибудь знаменитостью. Они с трудом следили за нитью разговора, путаясь в недоговоренностях, непонятных шутках и двусмысленностях. Была надежда, что по возвращении к себе в какой-нибудь Каракас, они с восторгом расскажут об этом обеде. Но именно благодаря им Клер обладала эксклюзивным правом па ввоз во Францию венесуэльских тканей или наоборот, а что касалось виски, то у нее на столе его всегда было в изобилии. Надо сказать, что Клер была очень ловка и говорила о ком-нибудь плохо лишь в исключительных случаях, когда это было необходимо, чтобы не показаться смешной.

Десять лет Шарль Блассан-Линьер был завсегдатаем обедов Клер. Он охотно одалживал ей деньги и никогда не напоминал о долге. Он был богат, красив, говорил мало, но по делу и время от времени брал себе в любовницы одну из протеже Клер. Обычно их отношения длились год, иногда два. В августе он вывозил их в Италию. Когда они жаловались на летнюю жару, он отправлял их в Сен-Тропез, а если одолевала зимняя усталость — в Межев. Обычно все заканчивалось очень красивым подарком, который, словно колокол, возвещал о разрыве, и месяцев шесть спустя, Клер начинала вновь пристраивать его. Но вот уже два года, как этот спокойный, очень практичный человек выпал из-под ее влияния. Он просто влюбился в Люсиль, а Люсиль не за что было зацепить. Она была веселой, вежливой, иногда остроумной, но никогда не рассказывала ни о себе, ни о Шарле, ни о его планах. До встречи с Шарлем она работала в одной скромной газетенке, которая называла себя левой, чтобы меньше платить сотрудникам. Собственно, на этом вся левизна и кончалась. Работу она оставила, и никто не знал, чем она занималась целыми днями. Если у нее и был любовник, то не из круга Клер. Последняя не раз подсылала к ней своих «мушкетеров», но безрезультатно. Истощив свою фантазию, она предложила Люсиль авантюру в бальзаковском стиле: из тех, что так часто практикуют парижанки. Это приключение обещало Люсиль норковое манто и чек от Шарля примерно на ту же сумму.

«Трудно было представить, что эти изящные, тонкие пальцы, которые сейчас бережно поправляли цветы в вазе, когда-то держали оружие… Воистину человек неожиданное существо. Никогда нельзя все узнать о нем»

— Я не нуждаюсь в деньгах, — ответила Люсиль. — И я терпеть не могу такого рода делишки.

Голос ее был сухим, и она не смотрела на Клер. Последнюю же охватила паника, но через секунду ей в голову пришла спасительная мысль, одна из тех, что так подтверждала ее ловкость. Она взяла Люсиль за руку.

— Спасибо, дорогая. Поймите меня правильно, я люблю Шарля как брата, а вас почти не знаю. Извините меня. Если бы вы согласились, мне было бы страшно за Шарля, вот и все.

Люсиль расхохоталась, и Клер, которая рассчитывала на сцену умиления, чувствовала себя неуютно до следующего обеда. Ее беспокойство рассеялось, когда она увидела Шарля, который был точно таким же как и всегда. Итак, Люсиль умела держать язык за зубами. А может быть, даже прощать.

Как бы то ни было, а этот весенний сезон начался не очень удачно. Клер что-то ворчала про себя, проверяя на столе карточки приглашенных. Следуя традиции, первым приехал Джонни. Он шел за ней, не отступая ни на шаг. До сорока пяти лет он был активным педерастом, но теперь, после тяжелого рабочего дня и обеда, у него уже не было сил отправляться в полночь на поиски молодого партнера. Он довольствовался мечтательными взглядами, которые время от времени бросал на красивых мужчин, пришедших на прием к Клер. Светская жизнь убивает все, даже пороки. Вот так вот Джонни и стал пажом Клер. Он сопровождал ее на премьеры, званые обеды, а иногда даже принимал в ее доме своих собственных гостей, правда, проделывая это с великолепным тактом. Вообще-то его звали Жан, но все находили имя Джонни более веселым. Он не стал противиться и более того, через двадцать лет у него даже появился легкий англо-саксонский акцент.

— О чем вы думаете, моя дорогая? Вас что-то беспокоит?

— Я думала о Шарле. И о Диане. Сегодня она приведет к нам своего прекрасного возлюбленного. Я, правда, видела его всего один раз. Боюсь, он не станет украшением сегодняшнего обеда. Не понимаю: как можно в тридцать лет, да с такой внешностью быть таким мрачным?

— Диана вообще зря подалась в интеллектуалки. Не очень-то это у нее получается.

Интеллектуалы иногда бывают очень забавны, — снисходительно заметила Клер. — Но Антуан не интеллектуал. Он просто заведует отделом в издательстве у Ренуара. А много ли зарабатывают в издательствах? Ничего. Вы это знаете не хуже меня. Но состояния Дианы, слава Богу, хватит…

— Не думаю, чтобы его особенно интересовало ее состояние, — слабо попытался возразить Джонни, который находил Антуана очень красивым.

— Все впереди, — ответила Клер тем усталым голосом, который свидетельствовал о богатом жизненном опыте. — Диане сорок лет, и у нее миллионы. Ему — тридцать и двести тысяч в месяц. Такое неравенство не может продолжаться долго.

Джонни начал было смеяться, но тут же остановился. Он вспомнил, что наложил на лицо крем против морщин, который ему порекомендовал Пьер-Андре. Сделал он это довольно поздно, и крем еще не успел впитаться. Теперь ему оставалось ходить с застывшим лицом до половины девятого вечера. Хотя… уже и было полдевятого. Тогда он вновь рассмеялся, и Клер бросила на него удивленный взгляд. Джонни был просто ангелом, но то ранение, которое он получил в сорок втором году, когда строил из себя героя в RAF*, должно быть, сказалось на его голове. Как там… нерв, что ли, ну да, конечно, ему задели какой-нибудь нерв… Она с интересом взглянула на него. Трудно было представить, что эти изящные, тонкие пальцы, которые сейчас бережно поправляли цветы в вазе, когда-то держали оружие, нажимали на гашетку, предавая огню и смерти вражеские самолеты в ночном небе… Воистину человек неожиданное существо. Никогда нельзя все узнать о нем. Вот поэтому-то Клер никогда не было скучно. Она удовлетворенно вздохнула, вернее попыталась, потому что вздох не получился, мешал корсет. Карден явно переусердствовал: он, верно, до сих пор считает ее сильфидой.

Люсиль боролась с зевотой. Она вдыхала воздух уголком рта, а затем выдыхала его прямо, сквозь зубы. Правда, во время этой процедуры человек становится похож на кролика, но зато глаза не наполняются слезами. Будет ли конец этому обеду? Она сидела между беднягой Джонни, который с самого начала не переставал озабоченно похлопывать себя ладошкой по щекам, и молчаливым красивым молодым человеком, новым любовником Дианы Мербель. Нет, молчаливость соседей вовсе не беспокоила ее. В этот вечер у нее не было никакого настроения флиртовать. Утром она рано встала… Она закрыла глаза и попыталась вспомнить запах этого чертова ветра. Когда она вновь открыла глаза, то поймала взгляд Дианы. Он был жестким, и она удивилась. Ревность? Неужели она так сильно влюблена в этого парня? Она посмотрела на него. Очень светлые, почти пепельные волосы, волевой подбородок. Он катал хлебные шарики. Вокруг его тарелки была уже целая груда шариков. Разговор за столом вертелся вокруг театра. И неспроста: Клер восхищалась одной пьесой, которая вызывала отвращение Дианы. Люсиль сделала над собой усилие и повернулась к молодому человеку:

— А вы видели эту пьесу?

— Нет. Я вообще не хожу в театр. А вы?

— Редко. Последнее, что я видела, была та очаровательная английская комедия… Там еще играла эта актриса… ну та, что погибла в автомобильной катастрофе. Как же ее звали?

— Сара, — ответил он очень тихо и положил руки на стол.

Взглянув на его лицо, она отшатнулась. Мелькнула мысль: «Боже, как он несчастен».

— Извините, — пробормотала она.

«Он взглянул ей прямо в лицо. При этом его взгляд не скользил, как принято, по скатерти, нет, он словно вычеркнул всех за исключением ее»

Он повернулся к ней и угрюмо спросил: «Что?» Он не видел ее. Она слышала, как он дышал — часто, прерывисто, словно только что получил удар под дых, и мысль о том, что этот удар нанесла она, пусть даже сама того не желая, была ей невыносима. Она не любила быть бесцеремонной, а тем более жестокой.

— О чем вы мечтаете, Антуан?

Голос Дианы прозвучал до странности резко, и тут же за столом воцарилась тишина. Антуан молчал: казалось, он оглох и ослеп.

— А он вправду замечтался, — сказала засмеявшись Клер. — Антуан, Антуан…

Ничего. Теперь тишина стала полной. Гости, замерев с вилками в руках, смотрели на бледного молодого человека, который в свою очередь уставился пустыми глазами на графин в центре стола. Люсиль дернула его за рукав, и он словно проснулся.

— Вы что-то сказали?

— Я спросила, о чем вы мечтаете, — сухо ответила Диана. — Или мой вопрос нескромен?

— Такие вопросы всегда нескромны, — заметил Шарль.

Как и все за столом, он смотрел на Антуана с интересом. Он вошел в их круг, как последний любовник Дианы, может быть даже альфонс, но вдруг превратился в молодого человека, который умеет мечтать. Ветер зависти и ностальгии пролетел над столом, тронув души гостей.

Но душу Клер задел иной ветер, ветер злости. В конце концов за этим столом было собрано привилегированное общество, известные, остроумные люди, знавшие все и вся. Мальчишка должен был слушать, разинув рот, смеяться и благодарить судьбу за такую удачу. А если он мечтает об обеде в закусочной с какой-нибудь девицей из Латинского квартала, то чего проще, вот дверь и иди себе… А Диана не пропадет, она одна из самых известнейших и очаровательных женщин Парижа. Ни за что на свете не дашь ей сорока пяти. Правда, не сегодня вечером. Сегодня вечером она была бледной и озабоченной. Если бы Клер не знала ее то подумала, что она несчастлива. Молчание затянулось, и нужно было что-то делать.

— Держу пари, — сказала она, — что вы мечтали о «феррари». Карлос недавно купил последнюю модель и предложил мне вместе с ним опробовать ее. Вот тут-то я и подумала, что пробил мой последний час. Но надо же, оказывается Карлос прекрасно водит, — добавила она с оттенком удивления. Карлос был наследником какого-то трона, и Клер находила прекрасным, что он умел делать что-то еще, кроме как ждать, сидя в холе «Грийона», реставрации своей монархии.

Антуан повернулся к Люсиль и улыбнулся. У него были светло-карие, почти желтые глаза, крупный нос и изящный красивый рот. Во всем облике этого человека было что-то сильное, мужественное, что так не вязалось с бледностью и почти детской мягкостью волос.

— Извините меня, — сказал он вполголоса. — Наверное, я показался вам грубым.

Он взглянул ей прямо в лицо. При этом его взгляд не скользил, как принято, по скатерти, нет, он словно вычеркнул всех за исключением ее.

— Из тех трех фраз, что мы сказали сегодня друг другу, две были извинениями, — заметила Люсиль.

— Мы начинаем с конца, — отозвался он весело. — Обычно мужчина и женщина просят прощения, когда расходятся. Ну по крайней мере кто-то один… «Прости, но я больше не люблю тебя».

— Ну, это еще очень элегантно. Лично меня больше раздражает вот эта показная честность: «Прости меня. Я думал, что любил тебя. Так вот — я ошибался. Мой долг сказать тебе это».

— Ну, думаю, с вами такого не случалось, — сказал Антуан.

— Премного благодарна.

— Я хотел сказать, что вы, наверное, не давали возможности мужчинам развить эту мысль. К этому времени ваш чемодан, должно быть, уже лежал в багажнике такси.

— Да, если учесть, что мой багаж состоит из пары свитеров и зубной щетки, — смеясь ответила Люсиль.

Он помолчал, затем продолжил:

— Надо же, а я думал, что вы любовница Блассан-Линьера.

«Вот досада, — подумала она. — А я думала, что он умен». Она всегда считала, что беспричинная жестокость и ум не могут существовать вместе.

— Это правда, — ответила она. — Вы были совершенно правы. Если бы я уезжала сейчас, то уже в собственной машине, битком набитой платьями. Шарль очень щедр.

Она сказала это спокойным голосом, но Антуан опустил глаза.

— Простите меня. Ненавижу этот обед и этих людей.

— Так не приходите больше. К тому же в вашем возрасте это опасно.

— Знаете что, милочка, — бросил он, внезапно задетый за живое, — уж я старше вас, будьте уверены.

«Ничего не делает в жизни, никого не любит… Глупо и смешно. Если бы она не любила жизнь саму по себе, то давно бы уже покончила с собой»

Она рассмеялась. Две пары глаз обратились на нее: Дианы и Шарля. Их посадили рядом друг с другом, прямо напротив их «протеже». Как говорится, родители с одной стороны, дети — с другой. Дети-переростки, тридцатилетние подростки, которые никак не хотели становиться взрослыми. Люсиль замолчала: кто она такая? Ничего не делает в жизни, никого не любит… Глупо и смешно. Если бы она не любила жизнь саму по себе, то давно бы уже покончила с собой.

Антуан все смеялся. А Диана страдала. Она видела как он смеется, смеется с другой. С ней он никогда не смеялся. Она даже предпочла бы увидеть, как он целует Люсиль. Но этот смех… это было ужасно. И как он вдруг сразу помолодел. И что их так рассмешило? Она искоса посмотрела на Шарля. Тот сидел, растроганно глядя на Люсиль. Совсем спятил за эти два года. Эта малышка Люсиль, конечно, симпатичная и хорошо держится… Но красавицей ее никак не назовешь, даже изюминки никакой нет. Впрочем, Антуан такой же. У нее были мужчины красивее и которые к тому же были без ума от нее. Да, именно без ума. Только вот любила она его. Любила и хотела быть любимой. Ничего, наступит день, и он окажется в полной ее власти. И он забудет эту погибшую актрису, забудет все, за исключением нее, Дианы. Сара… Сколько раз она слышала это имя: Сара. Он много говорил о ней поначалу, до тех пор, пока она не вышла из себя и не крикнула ему, что эта Сара, она обманывала его, и все знали об этом. Но он лишь ответил тихим, пустым, бесцветным голосом: «Да, я тоже… я тоже знал это». И больше он никогда не произносил этого имени. Но он шептал его по ночам, во сне… Но ничего, скоро… скоро все переменится, и он будет шептать ее имя, протягивая руки сквозь черноту ночи. Она почувствовала, как ее глаза наполняются слезами. Она закашлялась, и Шарль осторожно похлопал ее по спине. Нет, этот обед никогда не кончится. А Клер Сантре выпила лишнее. Последнее время с ней случалось это все чаще и чаще. Она говорила о живописи с апломбом, который явно не соответствовал ее знаниям. А для Джонни, страстно любившего живопись, подобные рассуждения были просто пыткой.

— Так вот, — заканчивала Клер, — когда этот мальчишка пришел ко мне, держа «это» под мышкой и когда я посмотрела при свете на «это», то сначала решила, что у меня не в порядке со зрением. Ну а потом я ему сказала… Знаете, что я ему сказала?

Гости вяло попытались симулировать интерес.

— Я сказала ему: «Месье, я думала, что глаза существуют для того, чтобы видеть. Так вот, я ошибалась: на этом полотне я не вижу ничего. Ровным счетом ничего.»

И словно желая изобразить это «ничего», она сделала неопределенный жест рукой и опрокинула бокал с вином на скатерть. Каждый воспользовался этим маленьким инцидентом, чтобы встать из-за стола. Люсиль и Антуан тоже встали, только их головы были низко опущены. Их разбирал сумасшедший смех.

Из романа «Зима любви»/La chamade (1965),
перевод Штефана Коштиала 

Франсуаза Саган/Françoise Sagan (21.06.1935 — 24.09.2004) —

французская писательница. Родилась в деревне Кажар округа Ло. Ее мать, Мари Куарез, принадлежала к сельской аристократии, отец — инженер Пьер Куарез был богатым промышленником. Почти все время семья жила в Париже, на бульваре Малерб. Во время фашистской оккупации Куарез на два года переехали в Лион, где Франсуаза поступила в католическую школу при монастыре. В дальнейшем по разным причинам ей пришлось поменять несколько мест учебы. Например, из одного столичного лицея она была исключена в связи с «отсутствием высокой духовности»/manque de haute spiritualité. В восемнадцать Саган провалилась на экзаменах и осталась в Париже на время летних каникул для подготовки. Но вместо штудирования учебников писала книгу. Роман «Здравствуй, грусть!» (1954) был напечатан на одном дыхании, почти без исправлений и поправок. Девушка отнесла копии в издательства, и уже на следующий день с ней был подписан контракт. По просьбе родителей Франсуаза взяла псевдоним — она нашла его у своего любимого писателя Пруста в произведении «В поисках утраченного времени», случайно открыв страницу на имени одной из героинь. Так Куарез стала Саган. Первый роман стал настоящей сенсацией. Книга была переведена на двадцать пять языков, издана миллионным тиражом и удостоилась престижной премии Критиков/Prix des Critiques. Саган вывела на литературную сцену новую героиню — девушку, бунтующую против привычного общественного уклада и традиционной морали. Ее романы и сегодня любимы читателями по всему миру, а на родине писательницы они используются как учебные пособия по современному французскому языку. Среди творческого наследия Саган также девять пьес, сборники новелл: «Бархатные глаза» (1975), «Музыка для сцены» (1981); сценарии к фильмам «Ландрюи» (1963), «Золотая кровь семьи Борджия» (1977); книги в документальном жанре: «С наилучшими воспоминаниями» (1984), «Со всей симпатией» (1993) и биография «Сара Бернар. Несокрушимый смех» (1987). В 1985 году Франсуаза Саган была награждена премией князя Монако/Prix Prince Pierre de Monaco за вклад в литературу.

*Royal Air Force, RAF — военно-воздушные силы Великобритании. Сформированы к концу Первой мировой войны 1 апреля 1918 года, став первыми независимыми ВВС в мире.

Фото Екатерина Целинская

Больше интересных книг…

Добавить комментарий