С замиранием сердца их слушал и Федя Достоевский, и Антоша Чехов, и Катюша Краснова… А потом Федор Михайлович, Антон Павлович и многие другие писатели создали настоящие шедевры в жанре святочного рассказа, вдохновившись услышанными когда-то в детстве историями…
События в них всегда происходили в святки, в один из двенадцати страшных вечеров – время, очерченное двумя праздниками, Рождеством и Крещением. Святочные рассказы существуют на границе двух миров – реального и сказочного. Со сказками их роднит народная мудрость, вера в чудо и счастливый финал. С реальностью – сюжет, нередко полный драматизма. Читая их, невольно начинаешь верить в то, что обыденность в любое мгновение может обернуться чудом, а ты сам стать героем удивительных, невероятных событий. Возможно, поэтому эти истории с давних пор волновали не только детские умы, но и души взрослых.
До 1936 года святочные рассказы печатались в журналах и газетах. Среди них были и жуткие истории, от которых мурашки бежали по коже, и добрые поучительные сказки для семейного чтения, и притчи о вещих снах. Их читали, сочиняли, пересказывали друг другу…
«В старом доме» — традиционный святочный рассказ русской писательницы Екатерины Красновой. Это еще одна возможность перенестись в январские вечера, освещенные лишь пламенем свечей. Разве не чудесно оказаться в кругу гостей, примостившихся вокруг бабушкиного кресла, услышать семейную притчу и стать свидетелем таинственных событий? Одним из главных действующих лиц здесь является огромный, старинный дом. Он, как и положено в сказках, будто оторван от остального мира. Занесенный снегом, украшенный инеем, стоит среди бескрайних степей и манит своими огнями путников. В нем — множество длинных коридоров, уютных закутков и даже есть тайная комната, в которую… тссс… входить запрещено!
Екатерина Краснова,
«В старом доме»
I.
Все было тихо.
Тихо сиял на зимнем небе яркий месяц; тихо горели крупные звезды.
— Постой… Пусти меня, милый… Пусти! Кто-то идет…
— Не бойся, моя радость! Это обледеневшая веточка упала на землю… Это хрустнул снег под нашими ногами… Не бойся!
— Мне кажется, я слышу шаги! Кто-то идет…
— Мы одни, совсем одни! Никого нет…
Никого не было. Только заяц пробирался по белоснежной поляне, бросая черную тень на сверкающий снег. Только волчьи глаза мелькали красными искрами далеко-далеко за рекой, скованной морозом.
Высокие деревья окутались кружевом инея; поля оделись снеговой пеленой, и все сверкало и искрилось от лунного света. Ледяная бахрома звенела от дыхания морозного воздуха; снег хрустел под ленивыми шагами влюбленных.
Они шли, прижавшись друг к другу. Он крепко обвил ее стан могучей рукою. Маленькая и воздушная, она прильнула к нему, высокому и сильному.
Над их головами сплетались хрустальные ветви, образуя сияющий белый свод. Под их ногами расстилалась серебряной скатертью широкая дорога, спускавшаяся к реке. А за рекой белела необозримая степь, поросшая кустарником, окутанная снежной пеленой.
Они идут, попирая звезды на земле, любуясь звездами над головой, любуясь друг другом.
Он наклоняется к ней.
— Ты не озябла? Тебе не холодно?
— О, нет, нет, мне не холодно!
— Но ты вся дрожишь… Я боюсь, что тебе холодно. Мороз так силен. Скажи правду — холодно? Тогда мы вернемся.
— Нет, нет — право не холодно! Но мне страшно: каждую минуту нас могут хватиться… Посмотри, как мы далеко ушли: дома уже не видать за деревьями… Как хороши эти деревья! Что за ночь!
Они остановились; они забыли все.
Нежным, серебряным звуком звенел над ними белоснежный свод, уходя фантастической аркой в глубь морозного неба. Таинственно улыбалась святочная ночь. Она окружила влюбленных блеском и молчанием; она сияла и искрилась.
Заяц выскочил из-за куста, зашумел обледенелыми прутьями шиповника, увешанного красными ягодами, и промелькнул по снегу черной тенью…
Влюбленные встрепенулись…
— Пора, пора, милый… Вернемся!
— Постой. Надо же придумать, как нам видеться. Так невозможно! Дом полон гостей — ни минуты не пробудешь с тобой наедине. А я не могу… Я умру!
Она засмеялась. Она крепче прижалась к нему.
— Нет, нет — живи! Мы устроим это как-нибудь…
— Одно средство — сказать всем о нашей…
— Ни за что в мире! Теперь совсем не время… Ни за что…
— Ты права; лучше подождать. Особенно пока она здесь…
— Лидия?
Она быстро подняла головку. Месяц осветил нежное личико с глазами газели, тонкие сдвинувшиеся брови и озабоченный, вопросительный взгляд.
— Ну да, Лидия… Нечего так смотреть на меня. Ведь ты знаешь, что этого хотел только мой отец. Я ему уж давно сказал, что никогда я на ней не женюсь!
— Но она сама…
— Что за дело? Тебе ли заботиться об этом, мой ангел?
Глаза газели загорелись огнем любви; горячий вздох раскрыл розовые губки… Они были слишком близко от его страстных уст. Его бледное лицо вспыхнуло под лунным светом, он наклонился, и опять жаркий поцелуй заставил их забыть холод морозной ночи.
— Довольно, довольно… милый! Нам пора! Идем скорее!
— Но мы так и не придумали ничего…
— Знаешь что? Будем встречаться в угловой комнате, наверху? Ведь она совершенно пустая?
— В самом деле! Туда никогда никто не входит. Она стоит запертою с незапамятных времен. Только одно…
— Чего же лучше? Разве это не блестящая мысль?
— Пожалуй… Хотя, может быть, лучше бы было не тревожить этой комнаты…
— Кому же она нужна?
Он не отвечал; на минуту его блестящие глаза под длинными ресницами подернулись задумчивостью. Но ненадолго: беспечная усмешка снова осветила молодое лицо, и он весело отряхнул серебристый иней с темных кудрей.
— Пусть будет по твоему! Как только выдастся удобная минута — сейчас в угольную комнату, и отыскивай нас, кто хочет!
— А теперь домой! Надо торопиться — уж поздно… Пусти меня… Ты меня совсем задушишь…
— На прощанье!.. Моя радость… Моя звездочка…
— Ну, теперь идем…
Алмазы неба горели над их головой; алмазы инея сверкали у их ног и сияли в воздухе на опушенных деревьях.
Они оглянулись еще раз на волшебное царство зимы и пошли, обнявшись, углубляясь под своды белоснежной аллеи. А впереди, из-за осеребренной чащи столетнего сада, старый деревенский дом сиял бесчисленными огнями.
II.
Дом был полон гостей.
С незапамятных времен этот дом славился своим широким гостеприимством. Поколения за поколениями собирались праздновать святки в его патриархальных стенах. Со всех сторон, на двадцать верст в окружности, спешили туда веселые люди в погоню за весельем и находили его в старом доме.
Чудный это был дом.
Он стоял среди глухой степи со своими бесчисленными службами и со своим вековым, огромным садом. Кругом простиралась степь, и далеко-далеко ничего не было видно, кроме гладкой степи. Но усадьба сама составляла целый город, а сад составлял целый лес. Под садом протекала быстрая река; она катилась и извивалась, и уходила в голубую даль, пробираясь по золотым пескам, по разноцветным камням, среди частых кустов, обвитых летом зеленым хмелем.
Старый каменный дом со своими колоннами и бельведером, со своими террасами и крытыми подъездами, возвышался монументально и величаво между садом и обширным двором, обставленным службами и флигелями.
И внутри старого дома благодатно жилось большой семье: жилось прохладно и привольно знойным летом, тепло и уютно холодной зимой. Были там и большие, высокие залы с хрустальными люстрами в белых чехлах, с тяжелой штофной мебелью и старинным дубовым паркетом. Были там и уютные, смеющиеся комнатки, где сладко спалось свежей молодости в бурю и в метель, и сладко мечталось ей в полные аромата весенние вечера, когда ветер приносил в открытые окна благоухание сирени и снежные лепестки вишневых и яблочных цветов.
Прадедовские портреты в золотых тяжелых рамах охраняли старый дом и новые поколения, стерегли их честь и покой.
И теперь, когда глубокий снег окутал всю степь и улегся на крышах, когда седой иней опушил и осеребрил все деревья столетнего сада, все колонны и все узорные решетки огромного дома, когда быстрая река присмирела под толстым слоем хрустального льда — уютнее и теплее, чем когда-либо, жилось внутри старого дома, и тепло и веселье сияли сквозь его окна бесчисленными огнями.
III.
— Женя! Женя! Наконец-то!
Целая толпа девушек теснится на широкой лестнице, подымающейся из сеней на второй этаж. Они перевешиваются через перила, смеются и кричат.
— Где ты была? — Куда ты девалась? — Пора гадать.
— Да откуда ты? Вся в снегу! — кричит хор веселых голосов.
— Я гадала! — сочиняет Женя. — Я была в саду… в поле…
— Одна? Вот храбрая! Что же ты выгадала? Что тебе вышло? — раздается со всех сторон.
— Вышло все хорошее… самое лучшее!.. — она звонко смеется.
— Ты спрашивала, как зовут?
— Как его зовут?
— Кого ты встретила?
— Смотрите, как она покраснела!
Действительно, она вся раскраснелась. Ее глаза сияют. Вьющиеся, каштановые волосы выбились из-под меховой шапочки и падают крупными кольцами на плечи и на нежный лоб. Волосы, мех, бархат шубки — все осыпано блестящим инеем. Смеясь и отряхивая серебристую снежную пыль, она бежит на лестницу, легкая и стройная. Девушки окружают ее с радостью и поцелуями, но она отбивается и хохочет.
— Как же мы будем гадать? Когда же мы начнем?
— Сними шубу сначала!
— В столовую, в столовую! Там бабушка ждет!
— Мы будем лить воск и олово!
Только красный огонь камина освещает резные стены и дубовую мебель столовой, отражаясь в блестящем полу. Дрова ярко пылают, дробятся на красные угли, выпускают синие и желтые языки, распространяя смолистый запах сосны и ели. Другого освещения не должно быть при гадании.
— Так страшнее, — говорит бабушка.
Сама она сидит у камина в своем большом вольтеровском кресле. Из-под кружев ее белого чепчика видны ее черные волосы, до сих пор едва тронутые сединой и заложенные на висках колечками, по старинной моде. Строгий, красивый профиль бабушки, сохранивший свое изящество, несмотря на то, что ее лицо давно покрылось морщинами, и темные глаза утратили свой блеск, озарен красным светом камина. В молодости бабушка была красавица, и это заметно.
Но на Женю вид ее наводил страх. Это его бабушка. Что-то скажет она, когда узнает? Согласится ли быть бабушкой и ей?..
На столе стоит глубокое блюдо со снегом. Расплавленное олово клокочет в кастрюльке, которую бережно держит за деревянную ручку старая няня.
— Барышни! Барышни! Живее! Остынет… Кто первая выльет?
— Я! — Я! — Я! — кричат со всех сторон.
В столовую врывается толпа молодых людей.
— Прочь! Прочь! Идите вон! Бабушка, скажите им, чтобы они ушли! Уходите! Нельзя! Мы про женихов гадаем! — кричит веселый хор.
— Мы тоже хотим гадать! Бабушка, мы тоже! Позвольте нам…
Страшная суматоха, крик и смех. Женя чувствует, как кто-то схватил ее руку и сжимает крепко-крепко, до боли. Ай! Это он!
— Володя! — кричат его сестры. — Удостоил! Какая честь!
Бабушка водворяет порядок со своего кресла. Наступает молчание.
Склонивши голову набок, затаивши дыхание, Нина первая выливает олово. Расплавленная струя шипит, клокочет и застывает в снегу. Бабушка и няня надевают очки и внимательно осматривают причудливую фигуру на тени, падающей на стену, освещенную отблеском камина. Все ждут.
— Сад! — объявляет няня. — Сад!.. И, как будто, деньги!.. Сноп! Богато будешь жить, матушка!
— Да, сад, — подтверждает бабушка, кивая чепцом.
— И глядите, барыня, словно как двое гуляют… Двое и под одним зонтиком! — оживляется няня.
— Двое, двое! — соглашается бабушка.
— Под одним зонтиком! — подхватывают все. — Слышишь, Нина? Поздравляю, Нина! Няня, как его зовут?
Все хохочут. Смеется и Нина, довольная.
Девушки льют олово одна за другой. Черные тени принимают в разгоряченном воображении самые разнообразные формы; бабушка вещает со своего кресла о их таинственном значении. По потолку движутся другие причудливые тени, тени зимней ночи; на стене шевелятся тени молодых голов, склонившихся над столом с оживлением и любопытством.
Бабушка приказывает принести свечи, чтобы жечь бумагу и топить воск.
— Бабушка, петуха! Велите принести петуха, бабушка! Мы хотим петуха!
Няня отправляется за петухом. Кто-то идет за овсом.
— У кого есть кольцо? Кто даст кольцо?
Один из кузенов, над которым немало смеются, оттого что он носит на мизинце бирюзовое кольцо неизвестного происхождения, предлагает свои услуги.
— Сашино кольцо! Саша дает знаменитое кольцо! — возглашает неумолимая Соня.
Никто не замечает, как укоризненно смотрит на него Нина, как он смеется и пожимает плечами в ответ на ее взгляд. Няня является с петухом, и испуганный криком и смехом петух хлопает крыльями и мечется по комнате. Его ловят, яростно размахивая полотенцами и платками; он забивается под буфет, и оттуда его с триумфом вытаскивают, причем он клюет руки храброму гусарскому корнету, который взял его в плен.
— Самый злющий петух! — с гордостью говорит няня. — Так и клюется: есть хочет!
Стол с шумом и грохотом отодвигается к стене. Стулья поставлены полукругом; овес насыпан перед каждым. Няня прячет кольцо; все садятся. Негодующий петух стоит, поджавши одну ногу, и презрительно моргает круглыми глазами. Его поощряют и бранят. Наконец, он встряхивается, вытягивает шею, склоняет голову набок и гордо двигается в путь. Вот он подбирается к овсу…
— Клюнул! Клюнул у Володи! — восторженно кричат его сестры и кузины.
Сама бабушка в волнении приподнимается на кресле и не спускает глаз с петуха. Все-все, кроме Жени, смотрят на Лидию, и потому не замечают, как волнуется Женя.
Петух решительно идет к Жене и клюет у ее ног. Что-то звенит под его клювом… Кольцо! Нет, каково — у Жени! Женю поздравляют и дразнят; шумный восторг наполняет столовую. Женя наклоняется, чтобы скрыть свое смущение и поднять кольцо. Она наклоняется низко-низко и почти сталкивается своей золотистой головкой с чьей-то другой темной кудрявой головой. Ее сердце сильно бьется; над ее ухом раздается знакомый шепот:
— Завтра, в это же время! Я буду ждать!
IV.
Смеркается. На западе еще догорают пурпуровые и палевые полосы, но небо уже темнеет. Белая степь слегка зарумянилась от прощального поцелуя солнца. Прозрачен морозный воздух.
Подымая целые облака снежной пыли, звеня сбруей и колокольчиками, несутся по степи тройки одна за другой. Синие тени бегут за ними по блестящему снегу. Далеко разносятся звонкие молодые голоса и веселый смех. Седой иней осыпал серебряными звездочками бобровые воротники и вьющиеся кудри, убелил усы и бороды, опушил меховые полости, осыпал и сани, и лошадей. Все бело, все сияет и смеется. Мчатся тройки и несут домой, в гостеприимную усадьбу, равнодушных и веселых, отверженных и влюбленных.
Они вместе. Они не одни в санях, но никто не обращает на них внимания. Прижавшись друг к другу, они точно замерли, и им кажется, что они несутся по серебряной дороге, в серебряное царство, вместе с блестящими снежинками. Дыхание захватывает от бешеной езды, снежная пыль окружает их искристым облаком, и звенит-звенит колокольчик, и бежит из глаз, мчится белая степь…
Ах, если бы никогда не кончилась эта безумная скачка!
Они смотрят друг на друга и смеются. Его темные волосы и усы, его борода и бобровая шапка — все поседело и побелело. Еще чернее, еще ярче блестят его проницательные глаза. Еще краснее кажутся из-под белых усов насмешливые, гордые уста.
— Какой ты смешной! — шепчет она.
А сама она вся разгорелась от мороза; легкие пряди волос серебряными кольцами падают на лоб и на плечи. Глаза сияют сквозь серебристую бахрому ресниц. И странно, и весело ему смотреть на молодое разрумяненное личико, увенчанное снегом. Они смотрят друг другу в глаза, и улыбаются, и забывают все на свете. Он наклоняется все ниже и ниже…
— Помни, в одиннадцать часов! Я жду… — слышит она как во сне…
— С нами крестная сила! — кто-то громко вскрикивает.
— Кто? Что случилось?
Бледный как полотно старый слуга, сидевший на козлах, оборачивается и указывает вперед дрожащей рукой.
А впереди белеет огромный сад, и виднеется старый дом на фоне потемневшего неба.
— Что с тобой, Емельян? Что случилось?
— Разве вы не видите, батюшка Владимир Николаевич? Разве вы не видите? Дым!
— Что? Горит? Пожар? — заволновались в санях.
— Из этой трубы! Ведь это камин угольной комнаты! О, Господи! — бормочет старик.
Влюбленные переглядываются и улыбаются.
— Что ж такое… Затопил кто-нибудь.
— Сохрани Бог!
— Да и не оттуда совсем дым! Не та труба!..
Тройка остановилась. Молодой барин первый выпрыгнул из саней и поспешно шепнул старому слуге:
— Тише! Молчи об этом! — и прибавил еще тише, но уже в другую сторону. — Так я жду? В одиннадцать часов!
Она кивнула и засмеялась. До одиннадцати уж недолго!
«Простирая серые руки, точно собираясь ловить кого-то, она пронеслась и задела Женю краем пепельной одежды.
Женя глубоко вздохнула и упала как подкошенная к ногам бабушки»
V.
В спальнях барышень хаос и смятение. Барышни вздумали наряжаться. Бабушкины старинные сундуки перевернуты вверх дном; горничные сбились с ног. Мужчины не отстают: они также требуют маскарадных костюмов. Этого только недоставало! Положим — очень весело, но как же зато и несносно! Ведь ничего они сами не умеют; поминутно стучатся у дверей, присылают то за тем, то за другим, угрожают войти, когда… ну, невозможно, решительно невозможно! Соня только начинает одеваться, Нина и Лиза и наполовину не готовы, а тут вдруг… булавок Владимиру Николаевичу! (Ну, зачем ему булавки!) Анатолий Дмитриевич просят старого капота… Скажите на милость — гусарский корнет, и вдруг — капот! Опять стучатся… Еще что?
— Саша просит помады! Саша хочет вымазаться помадой! — объявляет Соня с негодованием.
— Не давать ему! — кричит Нина из-под желтой юбки испанского костюма, которая пока еще у нее на голове.
— Скоро ли вы? Я сейчас войду! — угрожает кто-то из коридора, потрясая дверью.
— Нет, это невыносимо! Держите дверь, не пускайте!
— Да и так не войдет, не беспокойся! — спокойно замечает Лидия.
Она в польском костюме. Зеленый атлас так идет к ее рыжим косам; ее белые плечи и руки так картинно выделяются из собольей опушки; задорная конфедератка так грациозно сидит на ее головке… Это ужасно! Женя смотрит на нее с отчаянием… Так она и знала — он непременно влюбится в Лидию в этот вечер! Это ужасно, ужасно!
Сама Женя стоит перед высоким трюмо, в облаке серебряной пудры, которою покрывают ее каштановые кудри.
Скорее! Скорее! Ножки в атласных туфлях танцуют от нетерпения. Кончено! Слава Богу! Прочь батистовый пеньюар… Трюмо отражает игрушечную маркизу в розовом атласе, затканном серебром. Нежная шея тонет в старинных кружевах и сияет бриллиантами. Бриллианты на груди, на маленькой головке, — бриллианты и розы. Она готова. Только еще мушку посадить рядом с ямочкой на левой щеке… Нет, Лидия уж не так эффектна в своем польском костюме! Скорее бы эти одиннадцать часов!..
Восклицания и восторги. Женю находят ослепительной. Какова испанка вышла из Нины! Как, эта сумасшедшая Соня оделась-таки пажом? Как не стыдно! Каково, Лиза уж готова! Вот так русская боярышня — прелесть! Все? Скорее! Кто забыл веер? Ну, что там еще такое? Кто стучится в дверь?
Бабушка прислала домино и маски. Вот так веселье! Кому розовое? Женя берет голубое — прекрасно. Серое — фи, какая гадость! Лидия великодушно выбирает серое. Вниз, вниз!
Все старшие в сборе. Вся прислуга у дверей зала. Одна из тетушек уже сидит за фортепиано.
Гусар в капоте и чепце возбуждает негодование пажа. Паж предпочитает гусарский мундир; гусар в восторге от пажеского наряда. Испанка тщетно скрывается под капюшоном красного домино от взоров любопытного турка, увенчанного чалмой из бабушкиной турецкой шали.
— Я вас узнал по ногам, — шепчет турок.
Под красным капюшоном смех.
— А помада зачем понадобилась? — слышит он оттуда.
Розовую маркизу преследует монах в белой рясе; она тщетно стремится к маркизу. Она в отчаянии. Она не терпит духовенства, — особенно в такую минуту. А минута решительная: серое домино совершенно завладело маркизом, и часовая стрелка показывает половину одиннадцатого…
Неизвестно откуда, в зал врывается толпа ряженых. Тут преобладают хвосты и рога, носы и колпаки. Все смешивается, все кружится и хохочет. Тетушка у фортепиано выбивается из сил. Вальс грозит продолжаться до бесконечности. Часы бьют одиннадцать…
Маркиза вырывается из объятий черта с красными рогами и кавалерийскими сапогами, обличающими его происхождение. Она оглядывает зал. Его нет. Но и серого домино тоже нет… Она пробирается к двери, потом через толпу глазеющих слуг, и бежит по лестнице, стуча своими розовыми каблучками. Пусто, никого нет. Все внизу. Сердце ее бьется. Она бежит дальше и дальше по коридору — в самый конец, туда, где угольная комната. Он там, он ждет! Розовые губки улыбаются при мысли о поцелуях, которые их ждут за этой дверью… Она добежала, она остановилась, чтобы перевести дыхание.
Навстречу ей дверь отворяется; горячею, удушливою струею вырывается оттуда воздух, и вместе с ним стремительно выскакивает что-то… Женская фигура в сером платье… Что-то неопределенное, темное… Серое домино! Это она, она, Лидия… И он за ней…
— Кто это? С кем ты здесь был?
Он ничего не отвечает. Его лицо бледно как полотно. Он весь дрожит, — должно быть, от волнения. Его глаза неподвижно, дико устремлены в глубь коридора — туда, где скрылась серая фигура…
— Ты не отвечаешь? Ты даже не оправдываешься? Так это была она?
В ее голосе звучат слезы.
— Не спрашивай меня… Молчи, ради самого Бога!
Она быстро откинула на плечи свой голубой капюшон. Ее глаза засверкали гневом. Бриллианты переливались на груди, подымавшейся от волнения.
— Скажи мне сию минуту, кто был с тобой в этой комнате! — произнесла она, задыхаясь. — Скажи сию минуту, или…
Он схватил ее в свои объятия и крепко прижал к груди, точно боялся, что ее отнимут у него. Его руки были холодны как лед. Она вырвалась и оттолкнула его.
— Ты не хочешь говорить…
— Женя, уйдем отсюда! Не спрашивай меня никогда, никогда…
— Так я и знала! Ну, и люби ее… Люби! — закричала она в отчаянии. — Оставь! Не подходи, не говори со мной!.. Я не хочу больше ничего, ничего…
Голос ее прервался. Она повернулась и бросилась от него по коридору, шурша атласом платья. Он рванулся за ней. И вдруг… В глубине коридора показалась серая фигура, странно закружилась на месте и устремилась к розовой беглянке. Он вскрикнул. Женя оглянулась на его крик.
— А, так она еще подсматривала! — прозвенел ее негодующий голос, и быстрые каблучки застучали, спускаясь по лестнице.
Он пошатнулся, схватился за перила; огненные круги завертелись у него перед глазами, и он лишился чувств.
VI.
Долго спал старый дом, утомленный бессонной ночью.
Странные вести встретили его пробуждение: бабушка не ложилась совсем и провела всю ночь у постели старшего внука. Его принес в спальню бабушки старый Емельян, который нашел молодого барина лежащим на полу, в верхнем коридоре.
Старик не мог привести его в чувство и должен был перенести бесчувственного, с помощью других слуг. Пораженный этим печальным случаем, старый Емельян еще постарел и сгорбился в одну ночь, хотя все обстояло благополучно к полудню. Эти странные вести заставили приуныть всю молодежь, собравшуюся в столовой к позднему чаю. Тут были все, кроме Жени: она не выходила из своей комнаты, у нее болела голова.
День прошел тихо и печально в старом доме. Но молодость и святки взяли свое. За обедом все развеселились, особенно когда оказалось, что бабушка заняла свое обычное место в вольтеровском кресле, а за нею появился и молодой хозяин дома, бледный и немного томный, но совершенно похожий на самого себя. Его встретили радостью и любопытными взорами; но расспросы сами собой не сходили с любопытных уст. Со своего места он отыскал глазами Женю. Глаза их встретились. Она отвернулась.
Она не видала, как его взгляд постоянно останавливался на ее бледном личике, непонятно сияя неизреченным счастьем…
VII.
Большой темный зал тонул в вечернем сумраке. Отблеск камина играл в хрустале люстры и зажигал золотые искры в массивных рамах прадедовских портретов. Слабо потрескивали угли, слегка подернутые пеплом… Черные тени скользили по лепному потолку и карнизам. Таинственно и жутко было в большом зале. Все оробели и притихли.
— Давайте играть в прятки! — закричал кто-то.
— Милые мои, довольно вы набегались и навозились за эти дни, — ласково промолвила бабушка. — И завтра вам опять хлопоты — елку будете убирать. Посидите же смирно хоть один вечерок! Я вам сказку расскажу, по святочному.
— Сказку! Сказку! Вот отлично, бабушка! Пострашнее!
— За этим дело не станет. Да нечего далеко ходить — я вам настоящую страсть расскажу, не выдуманную. Только не мешайте…
— Не будем! Не будем! Рассказывайте, бабушка! — раздалось со всех сторон.
— Сейчас, дайте срок, не торопите. Женечка, сядьте около меня, — сказала старушка.
Удивленная Женя повиновалась. Бабушка оглянулась кругом, ласково кивнула старшему внуку, который стоял недалеко от ее кресла, и начала тихим, ровным голосом:
— Надо вам сказать, что не только в сказках, но и в жизни бывают очень странные, необыкновенные вещи, — такие, что и не верится сначала. Вот так было и в той семье, в которой случилось то, что я хочу рассказать…
— А, так это в самом деле было? Это правда, бабушка?
— Не перебивай, Соня. Да, было. Я хорошо знала эту семью… Странные рассказы ходили про нее…
Говорили, — и солидные люди говорили, не то что кто-нибудь, — что все члены этой семьи, а особенно старшие в роду, одарены несчастной способностью видеть страшные привидения… иногда. Являлась им серая сгорбленная старуха, с огненными глазами, с синими волосами, вся серая с головы до ног и такая страшная, что некоторые рассудка лишались или умирали, встретившись с ней…
— Бабушка! Отчего же она им виделась?
— А Бог ее знает, друг мой, с чего. Виделась и говорила с некоторыми… «Милости просим, старший в роду!» — скажет — ну, и так страшно, так страшно, что выдержать нельзя. Впрочем, другие и выдерживали. Только после озирались через плечо, — такую привычку на всю жизнь имели. Да…
Бабушка задумалась и покачала головой.
— И являлась эта старуха, милые мои, не одним членам семьи, а иногда и другим. Старым преданным слугам, например. И еще… если вступала в эту семью девушка, вступала с истинной, глубокой любовью, и она получала роковую способность видеть фамильный призрак…
Тут бабушка взглянула на Женю и, не спуская глаз с ее мертвенно-бледного лица, продолжала:
— Являлось виденье, как рассказывают, и днем, и ночью. И заметили, что выходит оно всегда из одной и той же комнаты, и проследили, будто бы, что является старуха, если затопить старинный камин в этой угольной…
Страшный крик прервал бабушку. Откинувшись назад, дрожа всем телом, Женя устремила дикий взор в топившийся камин. Все взоры обратились по тому же направлению, но кроме углей, подернутых пеплом, никто ничего не увидал. Один только человек, кроме нее, видел, как поднялся пепел серой кучей, зашевелился и задвигался; как выросла из него сгорбленная фигура серой старухи, выскочила и беззвучно понеслась по комнате как лист жженой бумаги, гонимый ветром. Синие волосы вырывались из-под серого капюшона, глаза сверкали как раскаленные угли. Простирая серые руки, точно собираясь ловить кого-то, она пронеслась и задела Женю краем пепельной одежды. Женя глубоко вздохнула и упала как подкошенная к ногам бабушки.
— Володя! — сказала бабушка дрожащим, но громким голосом. — Помоги мне привести в чувство твою невесту!
VIII.
Шире, чем когда-либо, распахнул свои гостеприимные объятия старый дом: со всех сторон собирались веселые люди праздновать веселую елку, отложенную до нового года по болезни Жени, нареченной невесты молодого хозяина. И вместе с елкой старый дом торжествовал другое радостное событие: помолвку влюбленных.
И радость, и веселье наполняли старый дом, и он сиял бесчисленными огнями…
Екатерина Андреевна Краснова (29.08.1855 — 16.05.1892) — русская поэтесса, писательница, переводчица. Родилась в семье знаменитого ботаника, основателя женских Бестужевских курсов Андрея Николаевича Бекетова и переводчицы Елизаветы Григорьевны Карелиной. Прославилась как детская писательница. Книга «Два мира. Повесть из римской жизни первых времен христианства», написанная по мотивам «Церкви в катакомбах» кардинала Уайсмена, выдержала семь изданий. Среди ее переводов: «Черная стрела» Р. Л. Стивенсона, «Копи царя Соломона» Г. Р. Хаггарда, «Персидские письма» Монтескьё, «Павел и Виргиния» Бернардена де Сен-Пьера, «Избранные легенды» Г. А. Беккера и сказки Э. Т. А. Гофмана. Однако в историю литературы Краснова вошла благодаря своему поэтическому таланту. Ее лирическое произведение «Сирень» вдохновило Сергея Рахманинова на создание одного из своих лучших романсов, а сборник «Стихотворения», выпущенный после смерти поэтессы в 1895 году, получил Пушкинскую премию Императорской Академии наук.
Больше интересных книг…
