Собрание сочинений #16

В некотором царстве, в некотором государстве жила-была девочка. Тогда вместо батарей отопления были белобокие печки, вместо водопровода – колодезная вода, а вместо таксистов – извозчики…

Если начало прошлого века кажется пожелтевшей страницей из скучного учебника истории, откройте повесть Любови Воронковой «Детство на окраине». В тот же миг зашумят веселые тополя на Старой Божедомке, застучат по булыжной мостовой колеса извозчичьей пролетки, ветер принесет ароматы сладостей из корзинки уличной торговки. Мы увидим церковь Ивана-Воина (ныне утраченную), нарядных дам, прогуливающихся по Екатерининскому бульвару, и грозного городового с саблей на боку… Удивительная, красочная, незнакомая и такая волнующая жизнь! Особенно для семилетней Сони, которая делает первые самостоятельные шаги.

«Детство на окраине» — автобиографическая повесть, поэтому читать ее особенно интересно. Мы услышим подлинные голоса далекого, безвозвратно ушедшего времени. Будем сопереживать, размышлять, возможно, дорисовывать в воображении характеры и судьбы. Многие детали, упомянутые мимоходом, ведут к любопытным историческим подробностям. Мы узнаем, какое лакомство сто лет назад было самым желанным, что такое волшебный фонарь, в какие игры играла детвора, и какие сказки рассказывали им родители перед сном… Так, из незначительных на первый взгляд штрихов, складывается неповторимая атмосфера дореволюционной России.

Кто-то возразит, что на современных читателей такие истории навевают скуку. Зачем ворошить события столетней давности? Да, сюжетные линии здесь предельно просты, события незамысловаты, и героиня справляется с первыми в ее жизни трудностями без помощи магии… Однако и ребенку, и взрослому очень важно чувствовать связь времен. Книги Воронковой не поучают, ничего не навязывают, в них нет пустого морализаторства. Только — душа. Сильная, добрая и красивая.

Любовь Воронкова,
«Детство на окраине»

До революции улица Дурова называлась Старой Божедомкой. Старая Божедомка была и не велика и не широка, немножко кривая, немножко горбатая. Двухэтажные деревянные дома стояли тесной чередой, окруженные дощатыми заборами, с колодцами и сараями во дворах.

В одном из этих домов, одетом в белую штукатурку, жила та маленькая девочка, Соня Горюнова, о которой пойдет рассказ. Дом этот редко бывал белым, его белили только раз в году — к Пасхе. А так он обычно пестрел грязными брызгами, которые летели из-под колес с булыжной мостовой. На воротах этого дома висела дощечка — вывеска, на которой был нарисован коричневый кувшинчик. Вывеска означала, что во дворе живет молочница. А молочница эта была Сонина мама.

Утро

Первым во дворе проснулся дворник Федор. Все лето, до самых заморозков, он спал в дощатой, с почерневшей крышей сторожке. Часов у него не было. Но, как только начинала сквозить в щелястые стены утренняя свежая голубизна, Федор вставал, надевал картуз, брал метлу и шел разметать двор.

Федор подметал всюду очень старательно — он боялся хозяина. А то выйдет старый домовладелец Лука Прокофьич, глянет туда-сюда из-под седых бровей, да и заметит где-нибудь мусор — рассердится. А рассердится, так и прогнать может. Дом — его, двор — его и дворник — его. Хочет — держит Федора, а хочет — прогонит. А куда пойдет Федор, если у него никакого ремесла нет в руках?

Пока дворник широко размахивал метлой, во двор вышел Иван Михайлович Горюнов, Сонин отец. В выцветшем картузе, в холщовом фартуке, в рубахе с заплатами, в грубых сапогах, он прошел на задний двор. Там, тесно прижавшись друг к другу, ютились сараи. В одном из этих сараев стояла большая рыжая лошадь ломового извозчика Алексея Пучкова, которого прозвали Пуляем. В другом лежало сено, жмых, овес. А в самой глубине помещался коровник.

Сонин отец прошел по дощечкам, лежавшим среди никогда не просыхающей здесь грязи, и открыл обитую рогожей дверь. Теплый запах жмыха и сена вырвался оттуда. Три толстые коровы повернули к хозяину свои рогатые головы и, лежа, смотрели на него, ленясь подняться.

— Ну, ну, вставайте! — негромко прикрикнул на них Иван Михайлович. — Эко, вы!

Коровы одна за другой, сопя и вздыхая, начинали подниматься, погромыхивая цепями, висевшими у них на шее. Приходилось держать их на цепях; коровам было тяжко и скучно стоять в душном коровнике, и они постоянно рвались на волю. Особенно неспокойной была рыжая с белыми пятнами, крупная, как буйвол, Дочка. Как донесет ей иногда ветер запах травы, запах свежей зелени, так она и начинает бушевать. Другой раз вырвет цепь из стены, выскочит во двор и примется бегать, прыгать, хвост трубой, как у маленького теленка, а сама ревет, радуется, озорничает. Весь двор изроет копытами.

А народ в это время со двора бежит кто куда. Бегут наверх, к Горюновым: «Скорей! Корова оторвалась!»

Но и хозяина своего Дочка не очень слушалась. Подпустит поближе, поглядит на него озорными глазами и опять ринется бегать по двору. Пока-то он ее поймает, ухватит за цепь и отведет обратно в коровник…

Сонин отец открыл коровник, взял вилы и принялся чистить стойла. Утро стояло свежее, тихое, только вдали, за воротами, позванивали трамваи. Пахло тополями, которые зеленели над забором соседнего двора. Дочка подняла голову и начала принюхиваться, выкатив свои круглые озорные глаза.

— Я тебе погляжу! — пригрозил ей Иван Михайлович. — Я тебе!

А сам подумал: «Травки бы им! Да где ж взять-то?»

Иван Михайлович дал коровам сена, взял две большие бадьи и отправился на колодец за водой. Колодец стоял посреди двора, он был словно маленький островерхий голубой домик с большим железным краном и с длинной железной ручкой. К этому колодцу женщины приходили полоскать белье, ставили корыто прямо под кран, полоскали, синили и тут же выливали воду. Около колодца всегда было мокро, и ручьи от него, мыльные, подсиненные, бежали по канавке на улицу.

Не сочтешь, сколько раз ходил Сонин отец туда и обратно с тяжелыми бадьями — воды коровам нужно много. Иван Михайлович был молодой, голубоглазый, с желтыми усами и румяным лицом и никакой работы не боялся. А все-таки тяжелые бадейки понемножку горбили ему спину.

Пока отец таскал с колодца воду, вышла доить коров Сонина мать, Дарья Никоновна. Не хотелось ей каждое утро вставать в шесть часов. Все во дворе еще спят, занавески в окнах задернуты, а она с белым ведром и бидоном идет в коровник. Но что же поделаешь! Полежала бы подольше, да коровы не дадут, начнут сердиться, реветь — доить пора, молоко подошло!

В эти голубые утренние часы Соня очень любила выходить во двор. Никого нет, все ребята еще спят, лишь куры копаются под забором. А Соня, тоненькая, со светлыми, слабо вьющимися волосами, стоит одна среди чисто подметенного, словно праздничного двора, смотрит кругом и молчит. Во дворе свежо, тихо, над головой широкие ветки старого клена, нарядные зубчатые листья чуть-чуть покачиваются, и солнечные лучи желтыми кружочками падают сквозь них на землю…

Соня вышла из-под клена, подняла кверху глаза. Над крышами голубело чистое небо. Зеленые тополя поблескивали веселой листвой. Их ветки склонялись к самому забору. А за этим забором дом Подтягина — чужой двор, чужие мальчишки и девчонки. Хорошо, что забор такой крепкий и плотный, а то бы они прибегали сюда и дрались. Ребята с чужих дворов всегда дерутся.

Соня немножко попрыгала через канавку с засохшей синькой. Нашла куриное перышко-пушок и пустила его по ветру. Ветерок подхватил перышко и понес его все выше, выше… Соня долго глядела, как оно исчезло где-то в синем солнечном воздухе…

Потом Соню поманила к себе деревянная лавочка, врытая в землю у забора под тополями. В сумерки на этой лавочке обычно сидят жильцы дома Прокофьева, сидят, дышат воздухом, отдыхают после работы. Сонина мама тоже иногда выходила посидеть, поболтать с соседками. Она брала с собой бидон с молоком и кружку. И если кто-нибудь приходил за молоком, то мама кричала: «Сюда! Сюда, пожалуйста!»

И тут же, на лавочке, наливала покупателю молока.

Сейчас на лавочке никого не было, теплый солнечный свет лежал на ней. Соня села, поболтала ногами. В эти часы весь двор был ее — и клен ее, и лавочка ее, и колодец ее… Она запела тонким голоском песенку. Тишина во дворе была тоже ее — какую хочешь песенку, такую и поешь!

«В эти часы весь двор был ее — и клен ее, и лавочка ее, и колодец ее… Она запела тонким голоском песенку. Тишина
во дворе была тоже ее — какую хочешь песенку, такую и поешь!»

Отец и дворник Федор встретились у колодца, приподняли картузы, поздоровались.

— Что, голова, — сказал Иван Михайлович, — никак, тебя вчера опять к Исусу звали?

Соня перестала петь, прислушалась. Как это — к Исусу? К Исусу Христу? А разве он живет где-то здесь и к нему можно ходить?

Дворник оперся на метлу, поправил картуз, крякнул:
— Ходил.

— По каким же делам?

— Да все то же да про то же. Эва, уж сколько лет прошло, а все про пятый год поминают! На Прохоровской фабрике, видишь, опять рабочие пошумели…

— Ну? Шибко?

— Да не шибко. Кому шуметь-то? После пятого — кто в тюрьме, кто в могиле. А уж хозяева напуганы. Похватали кое-кого. А кто успел — убежали.

— Ну, а тебя-то чего звали? Ай, ты фабричный?

— Да за старое все. — Федор усмехнулся, покачал головой. — С пятого года на заметке. Мальчишкой совсем тогда я был. Студенты на нашей улице начали баррикаду эту самую строить. Гляжу — ворота снимают со дворов да тащат на мостовую. Я тут и подхватись им помогать. А потом и со своего двора ворота снял — тоже в эту баррикаду стащил. Доски тащим, камни, что попало. И я тут стараюсь. Спроси — зачем? А я и не знаю. Только думаю: если за рабочее дело, значит, помогать надо! И вот поди ж ты, приметил меня городовой. С поста-то он убежал, а сам из-за угла поглядывал.

— Что ж ты, в тюрьме сидел за это?

— Не сидел. Оружия-то при мне никакого. Ну, и отпустили. А на заметку, вишь, взяли. Как где пошумят, так и меня за бока. Не снимаю ли я, дескать, опять ворота…

Соня слушала и ничего не понимала. Какие-то баррикады, зачем-то ворота надо было снимать да тащить на мостовую… Она слезла с теплой от солнца скамейки и направилась к отцу. Вот она сейчас подойдет к нему, ухватится за край его холщового фартука и получше прислушается, о чем это они говорят.

Но тут Соня увидела, что в глубине двора над зубчатым забором покачиваются красные цветы. Откуда они взялись? Когда они распустились? Словно боясь вспугнуть чудесное видение, Соня направилась к этому забору. Это был очень высокий забор и такой плотный, что ни одной щелочки не сквозило в нем и никак нельзя было поглядеть на этот двор. Над забором поднимались огромные деревья с темной листвой, словно оберегая какую-то тайну. Но однажды из-за этого неприступного забора прилетело несколько ярких маковых лепестков. И Соня все поняла. Там, за темными деревьями, цветет волшебный сад, полный алых цветов. И в саду стоит волшебный домик, весь золотой и серебряный. И в том домике живут веселые феи. У них всегда праздник, они поют, играют и танцуют, у них всегда солнце… Но они сторонятся людей, прячутся от них, потому и построили себе такой высокий забор.
И вот сейчас Соня увидела краешек того чудесного сада. Над серыми зубцами поднялось и расцвело за ночь несколько стеблей с красными цветами. Цветы покачивались от ветерка и глядели сверху на Соню, показывая свои золотые сердечки.

— Ой, какие! Ой, какие! — шептала Соня, слегка всплескивая руками. — Ой же, какие!

Соня еще в жизни своей не видела таких необыкновенных цветов. Ну, разве это не правда, что там в волшебном саду живут феи?

Утро разгоралось. В домах начали открываться окна. Уже несколько раз сходила на колодец за водой чернобровая прачка Паня. Уже Сонина мать прошла из коровника с полным бидоном парного молока. Ломовой извозчик Алексей Пуляй запряг свою рыжую лошадь в огромную плоскую телегу — полок — и уехал. Скоро выбегут ребята из всех квартир — и Сонино утро кончится, и она уже не будет владеть двором.

А пока еще двор принадлежит ей. Соня нашла острую щепочку и, откидывая рукой волосы, которые то и дело свешивались на глаза, принялась рисовать на земле под кленом. Места было много, рисуй что хочешь; это не то что листок бумаги, где ничего не умещается. И Соня нарисовала домик с трубой, из которой шел дым. Нарисовала целую стаю петухов и кур, каждая курица была ростом с домик. А потом принялась рисовать барыню. Соня больше всего любила рисовать людей и особенно барынь в шляпах, которых видела на улице. «Барыню» она затеяла большую. Под кленом уместилась только голова и шляпа, а руки и юбка потянулись через весь двор, к колодцу.

Но в это время во двор въехал водовоз. Смирная пегая лошадка прошла мимо колодца и встала копытами прямо на Сонину «барыню». На телеге у водовоза стояла огромная бочка со свежей водой; слышно было, как она плещется о деревянные стенки.

— Вода приехала! Вода приехала! — закричал во весь голос молодой водовоз, чтобы всему двору было слышно.

Он налил ковшом воды в высокие узкие ведра и понес в квартиры. Это была чистая вода, а из колодца воду люди пить не могли — она пахла плесенью и железом.

Соня побежала домой. Водовоз привез воды — значит, мама сейчас будет ставить самовар. Соня поднималась по деревянной лестнице с узкими перилами и точеными балясинами к себе домой, на второй этаж. А следом за ней поднимался, тяжело ступая по скрипучим ступенькам, водовоз с двумя ведрами, полными воды.

В кухне мама уже поджидала его. Она приготовила водовозу два пустых ведра и две копейки денег — по копейке за ведро воды. Водовоз перелил воду, взял деньги и загремел сапогами вниз по лестнице.

А в кухне уже дотапливалась большая русская печка, и мама выгребала кочергой грудку горячих оранжевых углей для самовара. Во всех комнатах уже шевелились и переговаривались жильцы.

Начинался день.

Соня заблудилась

День стоял очень жаркий. Во дворе почему-то никого не было. Соня послонялась по двору, нарисовала на заборе углем девочку и собачку, поискала стекляшек, но ничего не нашла. Скучная, сонная, жаркая тишина повисла над двором, над домом, над всей улицей. Только изредка с резким звоном проходил мимо ворот трамвай.

И тут Соне пришло в голову: а что, если сходить к Макарихе?

Соня тихонько подошла к воротам, открыла калитку и выглянула на улицу. Мама не велела ей одной выходить со двора, она каждый раз строго наказывала: «Только смотри на улицу не ходи! Заблудишься! Под трамвай попадешь!»

Да Соня и сама не ходила на улицу — боялась. Она только открыла калитку и остановилась. Неподвижный густой зной лежал на узком тротуаре, на булыжной мостовой. Среди булыжника жарко блестели трамвайные рельсы.

Прохожих было мало, народ словно попрятался от жары.

Вот проехал извозчик на пролетке. Везти ему некого, он слез с козел, да и уселся в пролетку сам. Сидит и дремлет с вожжами в руках. И лошадка его, переступая нога за ногу, наверное, тоже дремлет…
Соня осмелела и вышла на тротуар. Отсюда, от ворот с кувшинчиком, начинался огромный, чужой, полный опасностей мир. Если посмотришь направо — улица уходит в гору и теряется среди незнакомых домов. А влево — бежит вниз, к самому Екатерининскому бульвару. А там, около бульвара, на углу сидит их соседка Макариха.

Макариха была торговка. А весь товар, которым она торговала, весь ее магазин помещался в небольшой белой корзинке. Но сколько радостей лежало в этой корзинке! Пряничные рыбки — розовые и белые, пряничные петушки, лошадки, человечки… Конфеты в бумажках и с картинками. Конфеты без бумажек — зеленые, похожие на крыжовник, красные, словно малина, желтые как мед… Мармеладные лапоточки, прозрачные, разноцветные, обсыпанные сахарным песком. Маленькие румяные яблочки. Жесткие темно-коричневые сладкие стручки. Китайские орехи в шершавой узорчатой шелухе…

Вот эта корзинка и вызывала теперь Соню со двора, она-то и заманивала ее в страшную и неизвестную даль на угол, к Екатерининскому бульвару.

Соня облокотилась на каменную тумбу, которая стояла у ворот, и долго смотрела в ту сторону. И вдруг решилась, и с душой, полной страха, пустилась в путь.

То бегом, то шагом, Соня пробиралась по улице. Если встречались прохожие, она съеживалась и, уступая дорогу, почти прижималась к стене. Чужие дома глядели на нее строго и недружелюбно. Чужие калитки грозили опасностью. Мало ли кто может выскочить оттуда! Или собака, или какой-нибудь мальчишка, который обязательно отколотит. Или вдруг выйдет нищий с сумой, схватит ее за руку, да и уведет куда-то…

Может, остановиться? Может, вернуться, пока еще недалеко родная калитка с коричневым кувшинчиком?

Но Сонины ноги то шли, то бежали все дальше и дальше. Вот уж и вернуться стало нельзя: калитка теперь так же далеко, как и тот угол, где сидит Макариха.

Казалось, что прошло очень много времени. Волосы на лбу у Сони взмокли от жары, сердце устало от страха. И зачем только ушла она со своего двора!.. Но тут она увидела, что улица кончается. Вот большой светлый дом с башенкой, вот Уголок Дурова, где живут дрессированные звери, а вот и бульвар видно… И на углу, около входа на бульвар, сидит со своей корзинкой ее Макариха в цветастом платье.
Соня без оглядки перебежала мостовую, бросилась к Макарихе и с размаху обняла ее за шею. Вот теперь-то можно вздохнуть свободно, теперь-то ничего не страшно! И на сердце сразу стало легко и весело.

Макариха еще издали увидела Соню. Ее широкое с крупными морщинами лицо ласково улыбалось:
— Ах ты, коза-дереза! Глядите-ка, и сюда прибежала! А уж я давно гляжу — кто это бежит, волосенки по плечам треплются?!

Соня уселась рядом с Макарихой на низенькой скамеечке — эту скамеечку Макариха приносила сюда вместе с корзинкой. Она жадными глазами заглянула в корзинку: много ли еще там добра и есть ли какие обломки? Добра было много, а обломков что-то не заметно. Она вздохнула и поближе прижалась к черной сборчатой юбке Макарихи, усеянной мелкими цветочками. Соня глядела, как подходили чужие люди и брали из корзинки то яблоко, то длинную, как свеча, прозрачную конфету, то горсть орехов… Соня с завистью смотрела на этих людей.

— А зачем ты им все отдаешь? — наконец сказала она Макарихе. — Лучше бы сама съела!

— Если я буду пряники есть, то у меня и хлебушка не станет, — ответила Макариха.

Соня поглядела на нее с удивлением:
— А разве хлеб-то лучше? Небось пряник слаще!

Но Макариха заправила волосы под платок и покачала головой:
— Да я, вишь, что-то сладкого не люблю!

За спиной зеленел старый бульвар. Он был обнесен деревянной решеткой — деревянными палочками, поставленными крест-накрест и покрашенными в темно-бордовый цвет. Но краска полиняла от дождей, выгорела от солнца, видно покрасили эту решетку давным-давно, да так и забыли про нее.
Слева, на зеленом пригорке, красовалась красная кирпичная церковь Ивана-Воина, ее маленькие золотые главы горели на солнце. На перекрестке Старой Божедомки и Самарского переулка жарился на солнце неподвижный городовой с саблей на боку и в фуражке с кокардой. От булыжной мостовой несло зноем, хотя солнце уже склонялось к невысоким трубам домов. Наверное, это и есть тот самый городовой, который потянул Федора к «Исусу». Вишь, хитрый какой, будто и не смотрит ни на кого, а сам все примечает!

Соня встала и подошла к изгороди бульвара. Ох, какой там огромный тенистый лес, какие полянки, полные травы и цветов, какие светлые дорожки!

— Можно, я похожу по дорожкам? — спросила Соня.

— Заблудишься, — ответила Макариха.

— Не заблужусь! Я недалеко.

— Смотри только цветы не рви, а то тебя городовой в участок заберет!

Соня робко вошла на бульвар. И сразу оказалась в прекрасной волшебной стране. Купы деревьев поднимались в самое небо — так они были высоки. В зеленых кустах щебетали птицы. Ровные, чисто выметенные дорожки, пестрые от солнечных зайчиков, заманивали Соню куда-то в зеленую солнечную даль. По обе стороны поднималась высокая густая трава. А в траве цветы! Какие-то белые с зубчатыми лепестками, и желтые, блестящие, будто сделаны из золота, и лиловые маленькие колокольчики с желтым язычком…

«Каждый цветок удивлял Соню, каждый цветок ее радовал. Она разглядывала их лепестки, их тычинки и надивиться
не могла — как же хорошо они все сделаны, как красиво раскрашены!»

Соня забыла наказы Макарихи и про городового забыла. Она перешагнула через низенькую загородочку и вошла в траву. На бульваре никого не было, никто не видел Соню. Она ходила по траве, еле пробираясь в густой свежей зелени, наклонялась к цветам. Каждый цветок удивлял Соню, каждый цветок ее радовал. Она разглядывала их лепестки, их тычинки и надивиться не могла — как же хорошо они все сделаны, как красиво раскрашены! «Не рви цветы». Да зачем же она будет их рвать и портить?
Соня ходила по луговине под деревьями и смеялась — такая она была счастливая! И сама не заметила, как под деревьями сгустились и потемнели тени.

Вдруг она вспомнила, что обещала не уходить далеко. Она выскочила на дорожку и побежала к Макарихе.

На бульваре стояла сумеречная тишина. Соне было и страшно одной и весело. Ветерок раздувал ее загнутые на концах волосы, ноги так сами и подпрыгивали. Вот сейчас дорожка повернет к выходу, и Соня выбежит прямо к Макарихе. А потом они еще немножко посидят и пойдут домой. И уж тогда-то Макариха обязательно достанет ей со дна корзинки какой-нибудь попорченный, не годный к продаже гостинец. Но сломанный пряник разве не такой же сладкий, как целый?

Дорожка повернула и… уперлась в плотную решетчатую изгородь. Соня остановилась с разбегу. Что такое? Ведь это та же самая дорожка, по которой она вошла в парк! Откуда же тут взялась изгородь? Может, ее поставили, пока Соня бегала по траве?

Она подошла ближе. Нет, изгородь старая и земля около нее твердая, как асфальт. Соня поглядела сквозь изгородь, хотела позвать Макариху, чтобы она выручила ее. Но и Макарихи на углу не было. Неужели она ушла домой и оставила Соню здесь одну, среди деревьев и наступающего вечера?
Соня отошла от изгороди и, растерянная, побрела по дорожке. Весь мир вдруг как-то перевернулся, выход из парка закрылся, Макариха пропала, Старая Божедомка исчезла… И Соня осталась одна.
Соня не знала, что ей делать. Она шла и тихонько плакала. По бульвару изредка проходили какие-то люди. Но Соня боялась подойти к ним.

Неожиданно перед Соней остановились двое незнакомых людей — один совсем молодой, другой с бородкой и с усами. Бородатый наклонился к ней:
— Девочка, ты что плачешь?

Соня посмотрела на них сквозь слезы. Это были «господа» — в шляпах и штиблетах. У них во дворе всех, кто носил шляпу, называли господами.

Соня всхлипнула и сказала, что заблудилась. А сама подумала: «А что спрашивают? Ведь они же чужие, нашего дома не знают!»

— Ты где живешь? Как улица твоя называется?

Соня ответила без запинки:
— Старая Божедомка, дом номер шестнадцать, квартира номер четыре.

Они оба рассмеялись:
— Какая маленькая, а свой адрес знает!

Ведь им было неизвестно, что мама, наверное, сто раз заставила Соню повторить этот адрес. Вот и пригодилось!

Господа взяли Соню за руки и повели. Ей казалось, что они ведут ее куда-то совсем в другую сторону. Соня ничего не узнавала вокруг и совсем примолкла от страха.

Они уже вышли из парка — выход почему-то оказался совсем не там, где его искала Соня. Изгородь словно сама раздвинулась, и дорожка свободно вышла на тротуар. А вот и зеленый пригорок и церковь Ивана-Воина с уже погасшими куполами… А вот и знакомый угол, где всегда сидит Макариха, на земле даже ямки от ее скамеечки видны. А там, дальше, Уголок Дурова и дом с башенкой.

Соня сразу повеселела:
— Теперь я сама!

Но бородатый не выпустил ее руки.
— Нет, нет, уж мы тебя, сударыня, до самого дома доведем!

Они довели ее до самой калитки с коричневым кувшинчиком. И во двор вместе вошли. Чернобровая прачка Паня как раз полоскала белье у колодца.

— Где квартира номер четыре? — спросил у нее бородатый.

Паня испуганно посмотрела на него и на Соню. Что такое случилось?

— Это молочницына девочка, — сказала Паня. — Ступайте на задний двор, там ее мать сейчас коров доит.

Соня опять попробовала отнять руку, но бородатый господин, а за ним и молодой повели ее к матери.
На заднем дворе было грязно, пахло навозом. Но бородатый не остановился. Ступая по настланным дощечкам, он вошел в коровник. Мама с удивлением взглянула на него из-под коровы.

— А вы знаете, где ваша дочь? — строго спросил у нее господин.

Мама испугалась, вскочила. Отец давал коровам сено — охапка вывалилась у него из рук.

— Надо лучше смотреть за детьми! — сказал Сонин провожатый. — Вот мы привели ее вам.

Отец и мама очень благодарили этих людей, которые тут же и ушли. Иван Михайлович проводил их до ворот с картузом в руке.

А потом отец стал кричать на маму, что она совсем за Соней не смотрит. А мама побежала к Макарихе и стала ее упрекать, что она Соню бросила. А Макариха начала божиться, что не видала, куда Соня скрылась, думала, что она домой убежала. А тихий горбатенький художник Никита Гаврилович вдруг раскричался на всех — вот сколько народу в квартире, а девчонку бросают без призора. Он так бранился, что даже закашлялся. А мама кончила тем, что отшлепала Соню и еще раз строго-настрого запретила выходить за ворота. Ведь некогда же ей было все время смотреть за девчонкой!

Соня подняла рев. И тут отцово сердце не выдержало. Он сходил к Макарихе и принес Соне зелененький мармеладный лапоток, искристый от сахара. Отец не мог выносить, когда кто-нибудь плакал, а уже если плакала Соня — то и подавно.

Шура

Что-то разнепогодилось, на улице моросил мелкий прямой дождик. Прохожие прятались под большими черными зонтами, и Соне казалось, что по мокрой улице тихо бредут большие черные грибы.
Но все-таки сидеть дома было скучно. Она уже изрисовала весь листок бумаги — обертку из-под сахара, которую ей дала мама. Влезла по деревянной лесенке на печку, посидела там свесив ноги, спела песенку. На печке пахло горячими кирпичами, сухой лучиной — мама сушит здесь лучину для растопки. Там, на печке, в укромном уголке у Сони жила маленькая марципановая свинка. Соня была именинница, и Дунечка подарила ей эту свинку. Сначала свинка была беленькая, но теперь стала совсем бурой, запылилась и загрязнилась на печке.

Соня могла бы давно съесть ее, свинка была сладкая, но это очень жалко: съешь — и не будет ничего. А так все-таки свинка. И Соня только лизала ее иногда и потом снова ставила в теплый, темный уголок на печке.

Слезая с печки, Соня чуть не свернулась. И мама прикрикнула на нее:
— Что тебе на месте не сидится? Займись чем-нибудь!

А чем Соне заняться? Были бы игрушки, тогда другое дело. Но мама Соне игрушек не покупала, она не могла тратить денег на такое баловство. Самой-то маме в детстве ни побегать, ни поиграть не привелось. В те годы, когда другие ребятишки в школу идут, она уже на работу пошла…

Заглянув в окно, Соня увидела, что дождь перемежился. Она схватила мамин платок и потихоньку исчезла из квартиры.

По двору бежали ручейки. С клена падали длинные тяжелые капли. В дождевых трубах шумела вода. Во дворе никого, один поджарый озорной Коська бегает по лужам.

— Соня! Соня!

В окне под кленом растворилась форточка. Шура, улыбаясь, выглядывала из окна и манила Соню рукой.

— Выходи гулять! — крикнула Соня. — Дождя нет!

— Мама не велит! Грязно. Лучше иди ко мне играть.

Соня, осторожно ступая по грязи, перебежала двор. Она только этого и хотела, чтобы Шура позвала ее к себе. Шурина мама не любит, когда к ним ходят ребятишки: полы у них чистые — наследят, нагрязнят. И только одной Соне можно было входить в селиверстовскую квартиру. Шура и Соня дружили с тех самых пор, как научились ходить и произносить слова.

Соня поднялась по белой каменной лестнице на второй этаж и потянула за скобку знакомую, обитую коричневой клеенкой дверь. До ручки звонка, которую нужно было дернуть, чтобы он зазвонил, Соня достать не могла. Да и не нужно было: двери запирались только на ночь.

Соня вошла и сразу словно окунулась в теплоту и тишину уютной квартиры. Здесь все было лучше, чем у них дома. Русская печь блестела кафелем. Пол в кухне был промыт до белизны и застлан полосатыми дорожками. Пахло чем-то вкусным — не то ванилью, не то яблоками…

Шурина бабушка месила тесто в большой глиняной банке — ставила пироги. Бабушка была спокойная и толстая, как то тесто, которое она месила.

— Вытирай ноги, Соня, — сказала она. — Хорошенько вытри!

Шура выбежала навстречу Соне — свеженькая, пухленькая, как жаворонок; не тот жаворонок, что вьется и поет над полями, а сдобный жаворонок, которых пекут в день прилета птиц. Даже темные веселые глазки ее были похожи на изюминки.

— Пойдем играть! Во что будем — в куклы? Или в мячик?

— В куклы! — не задумываясь, ответила Соня.

Кукла! Подержать в руках настоящую, красивую куклу с голубыми глазами и с желтыми косичками — это для Сони было настоящим счастьем.

В комнате у Селиверстовых тоже все было не так, как у Сони дома. Здесь был крашеный пол, он блестел будто намасленный; здесь стоял раздвижной стол на точеных ножках, всегда накрытый скатертью; здесь на дверях и на окнах висели тяжелые портьеры с темным узором падающих коричневых листьев… И среди пола — вот ведь как бывает у богатых! — лежал ковер с каймой из красных маков.

Шурина мама сидела в своей спаленке и мотала пушистую голубую шерсть. Она наматывала огромный клубок и что-то напевала. Ей никогда и никуда не надо было спешить — работал Шурин отец. Соня побаивалась его. Он всегда ходил выпятив живот, шагал твердо, решительно, его выпуклые черные глаза глядели прямо в лицо людям и словно обжигали; и все во дворе, еще издали завидев Селиверстова, почтительно кланялись ему.

Но Шурин отец придет еще не скоро, можно поиграть вволю. Шура достала свои игрушки и выложила их на ковер — куклу маленькую, куклу большую, рыжего мохнатого Мишку, кукольную мебель, кукольную посуду. Шура держала свои вещи в порядке: поиграет и уберет в ящичек. К порядку приучил ее отец. Он не стыдил и не уговаривал Шуру, а если видел, что валяется на полу какая-нибудь игрушка, или книжка, или картинка, хватал и бросал в печку.

— Раз валяется — значит, не нужна. А если не нужна — нечего ей под ногами валяться.

И, после того как сгорел в печке любимый Шурин серый слоник, а потом вспыхнула жарким огнем раскрашенная деревянная тележка, Шура стала старательно убирать все свои игрушки и книжки.
Как хорошо было у Шуры! Как уютно и занятно было сидеть им под большим столом, будто в комнатке! Скатерть, свешиваясь по сторонам, отгораживала их, они болтали и смеялись, нянчили кукол. А потом, устроившись поудобнее и уложив кукол на коленях, словно маленьких деток, принялись рассказывать сказки.

— Расскажи, — попросила Шура, — только пострашнее!

Соня вспомнила страшную историю, которую однажды, сидя у своей корзинки с пряниками и стручками, рассказала ей соседка — торговка Макариха.

— Это в деревне было. Девчонки пошли на реку купаться в самый полдень. И забыли, что в полдень купаться нельзя.

— А почему нельзя?

— Ну… нечистый час.

— Какой нечистый?

— Не знаю, какой. Макариха говорит. Наверное, всякие нечистые ходят… Девчонки влезли в реку, а одна и сказала черное слово!

Под черным словом разумелся черт. Произнести слово «черт» ни Соня, ни Шура не смели.

— В реке — черное слово? — Пухлые с ямочками Шурины руки крепче сжали куклу.

— Ага. В реке! Вот все стали вылезать из реки, а эта девчонка не может вылезти. Не пускает ее кто-то, за ноги держит.

— Ой! — Шура съежилась и подобрала ноги.

Соня тоже подобрала ноги и замолчала.

— Ну, а потом что? — У Шуры голос уже замирал от страха, она боится узнать, кто же держал ту девчонку в воде, и ей хочется узнать.

— Другие девчонки стали ее вытаскивать — и не могут. Посмотрели, а у нее цепи на ногах!

— Ой!

Шура взвизгнула, Соня тоже взвизгнула. Будто ужаленные, они выскочили из-под стола и обе стукнулись головой об крышку.

— Что случилось? — спокойно спросила Шурина мама из спальни. — Обо что вы брякнулись там?
Шура и Соня, потирая макушки, смотрели друг на друга.

— Так просто, — сказала Шура. — Об стол брякнулись!

И они обе, глядя друг на друга, принялись громко смеяться.

— Полезем опять, — с глазами, в которых блестели слезинки от смеха, сказала Шура. — Еще расскажешь. Ладно?

— Ладно.

Но, только они приподняли скатерть, чтобы лезть под стол, мама вышла из спальни.
— Шура, давай собираться, — сказала она, поглядев на часы, и лениво зевнула раза два. — К портнихе пойдем.

— Ну во-о-от! — затянула Шура.

— А что ж, значит, тебе новое платье не нужно?

Шура молча пододвинула ящик и начала укладывать в него свои игрушки. Новое платье ей, конечно, нужно! Сверху Шура уложила голубоглазую с желтыми волосами куклу, которую Соня до последней минуты нежно прижимала к груди. Отдала, рассталась. А щека еще чувствовала ее гладкое фарфоровое личико, и в руках еще словно держала она ее хорошенькие, обутые в белые башмаки ножки…

«Как уютно и занятно было сидеть им под большим столом, будто в комнатке! Скатерть, свешиваясь по сторонам, отгораживала их, они болтали и смеялись, нянчили кукол»

Соня проводила Шуру с ее мамой до ворот и вернулась домой. Скучно, некрасиво, неуютно показалось ей дома. Она вдруг словно в первый раз увидела, что нижние сени у них грязные, затоптанные и окно в сенях слепое от пыли. Соня поднялась по лестнице с деревянными балясинами. Наверху было чище, тут следила за порядком мама и соседка Макариха, но все-таки не так светло и чисто, как в сенях у Шуры. И в квартире совсем не так. Ни ковров, ни тяжелых занавесей на дверях и на окнах… И стол вон какой плохой… У Шуры такой стол в кухне стоит.

Мама мыла полы, потому что была суббота. Она уже вымыла свою комнату и выставила ведро в кухню. На сыром полу грудой лежали вытрясенные половики.

— Стели половики, — сказала мама, отжимая мочалку.

Соня принялась разбирать суровые дорожки с красными и синими полосами.
— Мам, а когда мы к портнихе пойдем?

Мама подняла голову:
— Что? К какой портнихе?

— А новые платья шить?

— Анна Ивановна, слышишь? — засмеялась мама.

Анна Ивановна тоже прибиралась в своей комнате — протирала розовые с золотыми подковками вазы, которые стояли у нее на комоде.

— Слышу! — отозвалась Анна Ивановна. — На Кузнецкий, что ли, пойдете шелка-то выбирать?

Соня растягивала по полу дорожки, расставляла стулья по местам. И чего они смеются? Вон Шура со своей мамой пошла же!

— Вырастешь большая да будешь богатая, тогда и мы с тобой к портнихе пойдем, — сказала мама. — А пока уж как-нибудь сами сошьем.

— А Шурина мама богатая?

— Да уж не то, что мы. У них отец в банке служит, у него голова светлая.

— А у нашего отца — не светлая?

— Да и у нашего была бы светлая, кабы поучиться пришлось. Селиверстов гимназию кончил, а наш отец всего три класса сельской школы. Кончил курс науки, да и сдал экзамен в пастухи…

Вечером собрались все жильцы, и в квартире стало тесно. Кузьмич мыл над кадушкой около порога черные от слесарной работы руки. Анна Ивановна суетилась около печки, спешила раздуть самовар. Самовар-то уже поспел, но заглох немного, а Кузьмич любил, чтобы он на столе шумел и фыркал. У кухонного стола мама наливала молоко покупательницам. Тут же на краешке стола Дунечка резала селедку.

В комнате отец о чем-то толковал с Сергеем Васильевичем. Сергей Васильевич стоял около своей двери, прислонившись к притолоке, курил и пускал дым в хозяйскую комнату.

— Распустились! — ругал кого-то Сергей Васильевич. — Мало их сажают по тюрьмам! Работать не хотят, вот и ходят по заводам да по фабрикам, честных людей смущают.

— Так ведь если разобраться, то кто ж работать не хочет? Вопрос — как работать. Не по силам тоже нельзя, — стараясь выражаться помягче, возражал отец. — Ведь уж совсем господа фабриканты простой народ затеснили… Форменным образом.

— А ты что — тоже за бунтовщиков? — оборвал его Сергей Васильевич. — Вот к нам в магазин тоже такой-то умник затесался. «Вы, говорит, за гроши работаете, бьетесь, стараетесь побольше продать, да и обмануть не задумаетесь — а для кого? Прибыль-то все равно хозяин в карман кладет! Он живет, а вы жилы свои тянете!» Но у нас старший приказчик не дурак, послал мальчишку за городовым, тут его, голубчика, и сцапали. Отправили куда следует, да еще и в морду надавали…

— Ну, а в морду-то зачем же?.. — смутился отец.

— А как же? А как же? Жалеть их? Я бы и сам… да без меня нашлись. Старший приказчик у нас — во, сажень в плечах! Дал раза два, а после него уже и делать нечего. Еле подняли. А тех растяп, которые его слушали да бить не давали, хозяин наутро и рассчитал. «Иди куда хочешь, если тебе у меня плохо». Пошли голубчики. А дома-то семья хлеба просит. Да ни один хозяин таких не примет. Вот и походи теперь без работы, пощелкай зубами! Ха-ха!

— Что-то все это уж очень подло получается… — покачал головой отец.

Но Сергей Васильевич опять оборвал его:
— А что вы понимаете? Не вашего ума это дело, Иван Михалыч. Вы дальше своих коров ничего не видите!

Соня прислонилась к отцову колену и глядела на Сергея Васильевича насупив брови.

«Нет, мой папа все понимает! — хотелось ей крикнуть противному белобровому Сергею Васильевичу. — Нет, это его ума дело!» Но не могла крикнуть, боялась.

Тут из-за плеча Сергея Васильевича выглянула Дунечка. Лицо у нее было жалобное.

— Сережа, — кротко сказала она, — что же ты так на Ивана Михалыча?

Сергей Васильевич отмахнулся от нее, как от мухи:
— Тебя еще не слыхали! Отойди! Не вмешивайся, когда люди разговаривают!

Дунечка опустила заблестевшие слезами глаза и отошла.

Ну вот, теперь и Дунечку обидел. И почему это он всех обижает, а ему никто ничего не говорит? Вот была бы Соня большая, она бы сейчас сказала ему: «А что ты на всех кричишь? Уходи от нас и не приходи больше! Без тебя нам гораздо лучше жить!»

— У вас еще голова дубовая, неотесанная, — продолжал Сергей Васильевич. — Мужик вы, мужик и есть, а тоже рассуждать лезете…

Но тут уже и отец вспыхнул. Терпел-терпел обидный разговор, да вдруг и сам закричал:
— Да уж с ваше-то смыслим! Эко, грамотей нашелси! Велика птица — приказчик за прилавком, аршинщик! Был бы директор какой или адвокат. И чего это ты так уж задаёсси?!

Сергей Васильевич покраснел, тоже закричал что-то. Но тут вошла в комнату мама и сразу все прекратила:
— Потише, потише! И что это ты тут кричишь, Иван? Давайте ужинать, лапша прокиснет.

Сергей Васильевич, скрывшись в своей комнате, хлопнул дверью. Отец сердито расправлял усы — один ус направо, другой налево, один ус направо, другой налево… А мама тихо говорила ему:
— Не умеешь ты с людьми ладить. Человек все-таки три рубля за комнату платит. Ну и пусть покричит, если ему хочется. Полиняешь ты от этого, что ли? Чудак ты какой!

А отец молчал и все сидел и расправлял усы — один ус направо, другой налево… Трудно ему было молчать даже и за три рубля в месяц. Настроение было смутное, как после ссоры. Соня попробовала запеть песенку, но мама сурово велела ей перестать.

Соня забралась на сундук в кухне и примолкла. Три рубля… Ну и пусть бы не было этих рублей! Вон у Шуры никаких жильцов нет, и никто с ее отцом не ругается. Шура счастливая. Что она делает сейчас? Легла спать, наверное… Лежит в своей мягкой постельке под розовым одеялом, бабушка ей что-нибудь рассказывает, чтобы скорей заснула. А в квартире тихо, мирно, весело… И почему это у одних так, а у других по-другому?

Олененочек

В субботний вечер по всей Москве звонили церковные колокола. Звон этот заполнял тихие улицы и переулки. Старухи, заслышав звон, крестились. Крестился и Кузьмич, собираясь в церковь. Он никогда не пропускал церковной службы — все боялся, что бог накажет, если не ходить в церковь.

Иван Михайлович и Дарья Никоновна бывали в церкви лишь на большие праздники. В такой день не пойти было нельзя — тотчас объявят тебя безбожником. А в то время прослыть безбожником — это все равно, что бунтовщиком: тотчас и полиция тобой заинтересуется. Поэтому Дарья Никоновна, словно оправдываясь, объясняла соседям: «Да когда же нам ходить? Вечером ко всенощной звонят, а мы идем коров убирать. Утром к обедне зовут, а мы опять же в коровник. Праздничков у нас нет, что ж поделаешь! Так всю жизнь и крутимся у коровьих хвостов».

Соня сидела в уголке со своей облезлой куклой, слушала звон и о чем-то думала. Вечерние колокола всегда нагоняли на нее грусть. Синеглазая Дунечка, выйдя из своей комнаты, увидела Соню и опустилась перед ней на корточки:
— Ты о чем задумалась, а?

— Не знаю, — ответила Соня. И тут же, неизвестно почему, у нее на глаза навернулись слезы.

— Пойдем ко мне, — сказала Дунечка, — я тебе сказку расскажу.

Соня вскочила. Ой, сказку! У нее даже сердце забилось от сладкой радости. Она любила сказки чуть не до слез, но ей редко кто рассказывал их. Ни отец, ни мама не знали сказок. Им, когда они были маленькие, тоже никто не рассказывал сказок. Дунечка и Соня уселись рядышком на кровать, застланную серым байковым одеялом. Дунечка начала рассказывать, а Соня, слегка открыв рот, глядела на нее и боялась пропустить хоть одно слово.

Дунечка рассказывала про Золушку. И перед глазами Сони в полутемной комнате возникали неясные, но волшебные видения: дворец с золотыми стенами, зеркальные полы, сверкание огней. Далекая музыка звучала в ушах… Она видела, как бежит Золушка в солнечном платье по белой лестнице и теряет хрустальный башмачок.

— А какой это — хрустальный?

— Да такой вот, как стекло…

— Как стакан? А такие туфельки не разбиваются?

— Они толстые, граненые.

Как стекло… Наверное, они звенят, когда Золушка бежит. Ах ты, Золушка, беги, беги скорей, а то пробьет двенадцать часов — и все исчезнет!

— Вот уж и нет Золушки. А башмачок лежит на мраморной ступеньке и светится, будто льдинка, — ведь он же хрустальный! Но вот бежит по лестнице принц.

— А он какой, этот принц? — прервала Соня.

— Он — красивый, — ответила Дунечка. — У него серые глаза и длинные кудри, русые такие, на косой пробор… Вот как у Сергея Васильича. И ростом он такой же. И лицом.

Соня поглядела на Дунечку с удивлением:
— Принц-то красивый. А Сергей Васильич красивый, что ли? Всех хуже!

Дунечка усмехнулась, потрепала Соню по волосам:
— Эх, ты! Не понимаешь ты ничего!

Дунечка замолчала, задумалась. Было уже темно, синяя летняя тьма смотрела из-за белых занавесок. На занавески падал зеленый отсвет лампадки. А Соня смотрела на эту занавеску широко открытыми круглыми глазами. Все так и есть! Вот она сейчас подойдет к окну, раздвинет занавеску, а там темный сад, полный белых цветов. И над этим садом звезды, звезды… И среди деревьев сверкает золотой дворец, а на белой ступеньке светится башмачок…

Тут Соня заметила, что Дунечка давно уже молчит и словно все прислушивается к чему-то. Вот хлопнула в кухне входная дверь. Дунечка встрепенулась, подняла голову. Послышался голос мамы, звякнула кружка о молочный бидон — мама пришла с молоком из коровника. Дунечка вздохнула и снова задумалась. Вот опять хлопнула дверь, и опять Дунечка вздрогнула. Пришла какая-то женщина за молоком. И Дунечка еще больше понурилась… Она ждала своего мужа, Сережу, с работы. Работа давно кончилась, уже и темнота наступила, а его все нет и нет. Соня не любила дядю Сережу. И ей даже в голову не приходило, что Дунечка грустит из-за того, что он не идет домой.

— Хорошо бы, так всегда было, да? — сказала Соня, глядя в глаза Дунечке. — Дядя Сережа бы не пришел сегодня… И совсем бы не пришел. А мы бы каждый вечер сказки рассказывали. Да?

— Может, так и будет, — тихо ответила ей Дунечка.

Соня обрадовалась:
— Правда? Ой, вот бы хорошо!

— Да… Хорошо бы… — прошептала Дунечка. И вдруг слезы покатились у нее по щекам. Дунечка схватила полотенце, висевшее на спинке кровати, и спрятала в него лицо.

Соня испугалась:
— Ой… Почему?

— Молчи, молчи, — поспешно сказала Дунечка. Она вытерла лицо и повесила полотенце на место. — Я ничего… Это у меня зубы вдруг заболели. Иди, Соня, играй, я полежу.

Соня вышла на свет, в свою комнату. Отец, сняв сапоги, сидел с книгой, придвинув поближе лампу. Мама в кухне наливала покупателям парное молоко. На шестке стоял раскрытый чугунок, и по всей квартире пахло мясными щами. Кузьмич только что пришел из церкви и сидел за столом, ждал, когда Анна Ивановна подаст ему щей. И за своей прикрытой дверью тихо сидел горбатенький художник.
Соня взяла свою тетрадь для рисования, карандаш и тоже уселась к лампе рядом с отцом. Маленький желтый круг света падал из-под белого стеклянного абажура и тускло отражался в темной клеенке. Светло было только на столе. А в углу, где висели платья, прикрытые простыней, и в складках пестрой занавески, которая отгораживала мамину кровать, держались легкие сумерки.

Соня принялась рисовать. Ей так хотелось изобразить все, что сияло перед глазами. И сверкающий дворец, и сад со звездами и белыми цветами, и Золушку, и волшебницу-фею… Она рисовала, рисовала, рисовала… Но, посмотрев на свой рисунок, тут же переворачивала страницу. Не такой получился дворец! И Золушка не такая! И даже башмачок не такой!

Мама отпустила всех своих покупателей, вымыла кипятком бидон и дойное ведро, поставила их на шесток сушиться. Кузьмич поужинал. Анна Ивановна убрала и перемыла посуду.

— Ну что, как там дела-то? — сказала Анна Ивановна. — По копеечке, что ли?

— Чего еще «по копеечке»! — остановил ее Кузьмич. — Завтра праздник, а она в карты! Грех ведь! Эх ты, дурачье!

— И что там, Кузьмич! — возразила мама. — Грех воровать, грех обманывать, людей обижать грех. А что же кому обидного, если мы по коночку сыграем? Завтра праздник, вам на работу не идти, можно поспать подольше.

— Ну уж… если в лото — еще туда-сюда… — сдался наконец Кузьмич. — А в карты — нет.

— Господа, освободите-ка стол! — сказала мама отцу и Соне.

Соня улыбнулась: «господа»!

Отец закрыл книжку, Соня забрала со стола свою тетрадку. Анна Ивановна принесла мешок с «бочонками». Все уселись за стол, вызвали Дунечку из ее комнаты и начали играть в лото.

Соне стало очень скучно. Ей не хотелось больше рисовать, черный карандаш только портил сказку. Ей не хотелось играть с куклой — она была старая и некрасивая. Ей не хотелось слушать, как выкрикивают всякие цифры и гремят «бочонками»… Какая-то тоска напала, такая тоска, что впору заплакать, закапризничать. Соня положила свою исчерченную тетрадку и с сумрачным лицом поплелась к художнику.

«Олененочек этот был как чудо, как сказка. Ведь только что лежал на столе кусочек бумаги. Бумага — и все. И вдруг
из этого белого кусочка выскочил олененочек!»

Художник что-то рисовал углем на большом листе бумаги. Он, как всегда, был суровый и печальный. Большие черные брови хмурились, и от них будто тень ложилась на его худое грубоватое лицо. Глубокая поперечная морщина пересекала его лоб. А губы были сжаты так, словно и ему, как Соне, хочется не то заплакать, не то закричать.

Он исподлобья взглянул на Соню:
— Пришла?

— Да, — тихо ответила Соня и стала у притолоки.

Уголь зашуршал по бумаге.

— Что случилось? — спросил художник.

— Ничего, — сказала Соня и насупилась. — Мне очень скучно.

— А! — Художник кивнул головой. — Мне тоже очень скучно.

Тут у него в груди захрипело, он закашлялся. Перестав кашлять, он утерся измятым синим платком, посидел, опустив руки на колени. Потом спросил:
— А в игрушки почему не играешь?

Соня хмуро ответила:
— А где у меня игрушки-то? Никакой игрушечки нету.

— Сейчас я тебе сделаю игрушечку, — сказал художник.

Он взял кусок плотной бумаги и в одну минуту вырезал из него олененка. Такой это был хорошенький олененочек, с поднятой головой и с тонкими ножками, что Соня сразу повеселела.

— Вот тебе! — художник подал ей олененка. — Иди играй. И знаешь, — сказал он, закрывая за ней дверь, — ты сюда не очень-то ходи. Я, знаешь, кашляю…

Но Соня почти и не слышала, что он сказал. Олененочек этот был как чудо, как сказка. Ведь только что лежал на столе кусочек бумаги. Бумага — и все. И вдруг из этого белого кусочка выскочил олененочек!

Соня радостно подбежала к маме:
— Мама, гляди, олененочек!

Мама оторвалась от игры, посмотрела, удивилась:
— Это что, это что! Какой хорошенький! — И показала всем за столом: — Глядите, какой олененок!

Игроки на секунду оторвались от лото, покивали головой, сказали: «Да-да, хорошенький!» — и опять взялись за игру. А мама спросила:
— Кто же это тебе вырезал? Неужели сама?

И тут что-то случилось с Соней. Она никогда не говорила неправды. Но тут вдруг тщеславие одолело ее. И она сказала:
— Да. Сама.

Мама обрадовалась:
— Правда?

И Соня опять повторила:
— Да. Сама.

Мама еще полюбовалась бумажным олененочком, отдала его Соне:
— Ну иди, играй!

А сама снова принялась за игру и забыла про олененочка.

Соня отошла. Но тут же почувствовала какое-то смущение. Она обманула маму! Что же это она сделала? Как же она могла это сделать? Может, сейчас подойти к маме и сказать: «Мама, это не я вырезала. Это художник».

Если бы Соня так сделала, все было бы хорошо. Снова стало бы легко на душе, и олененочек ее по-прежнему радовал бы, и она придумала бы новую игру с этим олененочком.

Но у Сони не хватило мужества признаться. Она молча сидела в уголке, а тоска ее все росла, становилась все тяжелее. Она обманула маму!

«Сейчас скажу маме», — решила она. Положила в уголок на пол олененочка, встала и тихо подошла к маме. — «Сейчас скажу: «Мама, а это не я сделала…»

Но хотела сказать и никак не могла. Вина ее казалась такой большой, что сил не хватало сознаться. Ведь она обманула маму, да еще два раза! Ведь мама сказала:
«Правда?»

А она ей опять ответила:
«Да».

Обманула маму! Соня чувствовала, что попала в страшную беду. Она то подходила к маме, то снова уходила в свой уголок. Весь вечер прошел в этой молчаливой тоске. А мама играла в лото с жильцами, шутила, смеялась и ничего не замечала.

На другой день Соня проснулась веселая. Но увидела олененочка, и вчерашняя тоска снова напала на нее. Сердце болело так, как болят у человека зубы. Соня не могла терпеть и заплакала. Мама начала спрашивать, что у нее болит, о чем она плачет. Голос у нее был заботливый, ласковый. Но чем ласковей спрашивала ее мама, тем горше она плакала. Вот мама тревожится из-за нее, заботится, а Соня ее обманула! Соня виновата, так виновата, что выдержать невозможно. И сознаться никак невозможно! И так целый день: Соня то умолкала, то снова начинала горевать и плакать. Маме надоело ее утешать.

— Некогда мне с тобой нянчиться, — сказала она. — Как не стыдно! Большая девочка, скоро в школу, а она хнычет без конца ни с того ни с сего!

За обедом Соне ничего не хотелось есть. Мама заставляла, но Соня хлебнула две-три ложки супу и больше ничего есть не стала.

Отец встревожился. Он взял ее к себе на колени и, щекоча ухо большим золотистым усом, начал уговаривать:
— Ну, не плачь, не плачь! Ну, где у тебя болит?

Соня никак не могла объяснить, где у нее болит. Ей было плохо, тяжело. Вот только бы признаться в том, что ее мучило, и все снова было бы хорошо и ничего бы не болело. Но и признаться она никак не могла.

— Ну, где болит? Ну, скажи скорей!

— Нигде, — ответила Соня, а слезы уже опять подступили к глазам.

— Ну, не плачь! Хочешь хлебушка с песочком?

Это было лакомство. Мама не очень-то разрешала транжирить сахар. Но отец все-таки отрезал ломоть сеяного хлеба и густо посыпал его сахарным песком.

— Гляди-ка сюда! — весело сказал он и подал ей этот сладкий кусок. Сахар густо блестел по всему ломтю.

Соня не могла противиться, взяла. Но слезы так и посыпались на сахарный песок. Соня откусила раза два, положила кусок и снова принялась плакать.

Отец уж и не знал, что делать. Он пошел к Макарихе и принес от нее зелененький мармеладный лапоток, осыпанный сахаром.

— А гляди-ка сюда! — еще издали закричал он.

Но Соня увидела лапоток и еще пуще залилась слезами. Вот как отец ее любит, как балует, а она обманула маму! Да еще два раза!

Соня мучилась еще долго-долго, и никто не мог понять, что с ней происходит, а у нее так и не хватило духу рассказать, что она сделала.

Первая книга

Соня сама не заметила, как научилась читать. Слова вдруг выстроились в букваре ясные, отчетливые, понятные. Соня будто прозрела, она увидела не только буквы и слова, но и целые рассказики, которые получались из этих слов. Но ей казалось, что она понимает только то, что в букваре. А если взять другую книгу, то и не поймешь ничего.

Однажды, после того как прозвенел последний звонок, Елена Петровна неожиданно задержала класс. Она достала из шкафа стопку книг и положила на стол:
— Вот, девочки, здесь всякие сказки и рассказы. Вам надо привыкать читать книги. Подходите ко мне по одной — я вам дам по книге, будете читать дома. А потом расскажете мне, что прочли.

Когда Соня подошла к столу, Елена Петровна спросила:
— Тебе что дать — стихи, рассказы или сказку?

— Сказку! — сразу ответила Соня.

С заблестевшими глазами она бережно приняла из рук учительницы книгу с картинкой на обложке. На ней крупными буквами было написано: «Хромая уточка», и Соня с радостью поняла, что хоть это и не букварь, а все-таки она прочитала заглавие, сумела! Значит, сумеет и книгу прочитать.

«Жили-были дед да баба. У них не было детей…» Соня с жадным интересом читала сказку, разглядывала картинки. Картинок было много, на каждой странице. Соня читала не отрываясь, ей очень хотелось узнать, что случится дальше. Буквы на страницах стояли крупные, и от этого даже сами слова казались какими-то крупными. Соня терпеливо подбирала их одно за другим — и вот из этих букв и слов начала складываться хорошая сказка!

«…Ушли дед и баба в лес за грибами, а хромая уточка вылезла из гнезда и превратилась в девушку. Она печку истопила, хлебы испекла, за водой на колодец сходила, всю избу прибрала».

В квартире шла обычная жизнь. Мама катала на скалке чистое белье, громко прихлопывая рубелем. Анна Ивановна клеила свои листочки. Художник тихонько покашливал за стеной.

Соня ничего не видела и не слышала, она читала.

«…Прознали старики, что это уточка превращается в девушку и все у них в доме делает. Захотелось им, чтобы девушка больше не превращалась в уточку, взяли да и сожгли ее гнездышко». Ах, что же они наделали, зачем же они сожгли ее гнездышко!

«…Пришел бы срок — я бы сама сожгла свое гнездышко и навек с вами осталась бы! А теперь — прощайте, дедушка и бабушка, навсегда улечу от вас!»

Вышла девушка на крыльцо, посмотрела на небо. Летит стая гусей-лебедей.

«Гуси-лебеди, бросьте мне по перышку!»

Кинули ей гуси-лебеди по перышку, обернулась девушка серой уточкой и улетела… А дед с бабой снова остались одни…»

«Соня накинула мамину клетчатую шаль и выбежала
на улицу. Ей хотелось поглядеть, не пролетят ли над их двором гуси-лебеди. А вдруг пролетят? Может, и серая уточка пролетит вместе с ними!»

Глаза у Сони заволокло слезами, и последние буквы слились.

— Капель, никак, закапала, — сказала мама, увидев, как на широкую страницу начали падать Сонины слезы. — А до весны вроде далеко!

Соня вытерла фартуком глаза.

— А зачем они сожгли-то! Не жгли бы…

— Ты уж расскажи по порядку, — попросила мама.

Соня рассказала всю сказку с начала до конца. А в конце снова заплакала.

— Ну ладно, — сказала мама, — это ведь сказка. В жизни-то еще и похуже бывает.

Соня накинула мамину клетчатую шаль и выбежала на улицу. Ей хотелось поглядеть, не пролетят ли над их двором гуси-лебеди. А вдруг пролетят? Может, и серая уточка пролетит вместе с ними!

Но серое небо низко повисло над крышами. И никаких лебедей не было в этом небе.

— Гуси-лебеди, бросьте мне по перышку! — крикнула Соня.

Ей было так тоскливо, ей так хотелось, чтобы появились над головой эти гуси-лебеди, чтобы они откликнулись ей!

Но двор молчал, и дома молчали, и молчало серое небо.

И вдруг откуда-то с дальней высоты, тихо кружась, появилась пушистая снежинка. А за ней другая, третья… Светлые, невесомые, они кружились над головой, опускались на крышу колодца, на ступеньки, на землю…

Соня с изумлением смотрела на них — это гуси-лебеди бросают ей перышки?

Соня несколько раз перечитала «Хромую уточку». И, когда Елена Петровна спросила, о чем эта сказка, Соня без запинки пересказала ее. А на столе уже лежала стопка новых книг, еще не известных, еще не читанных, полных увлекательных, неожиданных, захватывающих историй.

Соня жадно набросилась на сказки. Русские, норвежские, немецкие, французские — все равно какие, лишь бы сказки! Она «глотала» их, как говорила мама, а потом рассказывала подругам во дворе. Девчонки были счастливы слушать, а Соня счастлива рассказывать.

Многие сказки запомнились, а многие потом и забылись.

Но свою первую книжку, первую сказку про «Хромую уточку», Соня запомнила на всю жизнь. И, когда очень трудно случалось в жизни, Соне всегда хотелось крикнуть в далекое небо: «Гуси-лебеди, бросьте, бросьте мне по перышку!» — и улететь серой уточкой вместе с ними!

Любовь Федоровна Воронкова (17.09.1906 — 20.01.1976) — детская писательница. Родилась в Москве, на Старой Божедомке (улица Дурова). Когда началась Первая мировая война, родители, чтобы прокормить пятерых детей, решили переехать из столицы в подмосковную деревню Коськово. Писательский талант у Любы проявился очень рано. Несмотря на трудную и бедную крестьянскую жизнь в доме любили и ценили литературу, каждый вечер читали вслух Пушкина, Гоголя, Островского, Шекспира. Повзрослев, Любовь Федоровна вернулась в Москву, устроилась домработницей, а по ночам продолжала писать прозу и стихи. Первое автобиографическое стихотворение про домашнюю работницу Варвару было напечатано в газете «Комсомольская правда». Благодаря этой публикации молодое дарование заметили, и в 1932 году вышла первая книга в мягкой обложке с рассказом «Черная смородина». Повести «Девочка из города» (1943), «Солнечный денек» (1948), «Старшая сестра» (1955), «Детство на окраине» (1959), «Личное счастье» (1961), «Гуси-лебеди», (1966), «Внучек Ваня» (1976) и другие произведения писательницы вошли в Золотой фонд советской детской литературы. Полюбились они не только русскоязычным читателям, но и детям в других странах — Чехии, Словакии, Франции, Японии.

Больше интересных книг…

Больше интересных книг…

Добавить комментарий